Проект «Земля Заболоцкого»: Путешествие в юность поэта.

 

В Уржумском уезде Вятской губернии на высоком берегу реки Вятки стояла когда-то живописная деревня Красная Гора. Неподалеку виднелись остатки городища, возведенного в старые времена ушкуйниками – не то дружинниками, не то разбойниками, снаряжавшимися в XIV-XV веках новгородскими боярами и купцами для захвата торговых владений к северу и востоку от центральных русских княжеств. На больших плоскодонных ладьях – ушкуях плавали они по Волге, Каме, Вятке, грабили прибрежные поселения, смело вступая в бой с местными ополчениями и с отрядами татар. После потери Новгородом самостоятельности набеги ушкуйников постепенно прекратились, а сами они частично осели на освоенных ими землях. Возможно, и в Красной Горе жили потомки этих своевольных посланцев Новгородской земли.

Здесь в 1830 году в семье крестьянина Якова родился дед поэта Николая Алексеевича Заболотского – Агафон Яковлевич Заболотский. (Примерно в 1925 году Николай Алексеевич изменил написание своей фамилии, еще раньше он стал произносить ее с ударением на втором «о»).

Агафон смолоду попал в солдаты и за многолетнюю службу в армии от крестьян отбился. Военную повинность он отбывал неподалеку от родных мест и во время Крымской кампании оказался в уездном городе Уржуме. В 1855 году, когда по высочайшему повелению было собрано Вятское ополчение во главе с генералом П. П. Ланским, в его уржумскую дружину вошел Агафон Заболотский. Он принимал участие в обучении ратников и в составе дружины отправился на выручку осажденного Севастополя. Однако путь был слишком длинен и когда Севастополь пал, ополчение вернули домой откуда-то из-под Владимира или Курска.

Агафон закончил службу в Уржуме унтер-офицером местной военной команды. Выйдя в отставку, он записался в мещане, обзавелся собственным домом и стал служить лесным объезчиком. Уржум был небольшим городком, расположенным на холмистом берегу реки Уржумки. Со всех сторон подступали к нему леса, так что в конце любой его улицы виднелась лесная опушка. Названия этих лесов сохранились до наших дней: к северу от города – Солдатский, к северо-западу – Котелковский, за Уржумкой – Белореченский, к юго-западу – Берсенский, к западу – Зоновский.

Агафон Яковлевич был достойным потомком старинных ушкуйников – высокого роста, широкоплечий, он отличался большой физической силой, которую любил показывать, легко сгибая медные екатерининские пятаки. В семье вспоминали, как во время зимней переправы через реку Вятку дед Агафон чуть ли не за хвост вытащил из полыньи провалившуюся под лед лошадь. В характере Агафона жесткость и властность сочетались с простодушием и доверчивостью. Физическая сила и природный ум помогли ему, по крестьянским понятиям, выбиться в люди и стать «хозяином».

Жену свою, Анну Ивановну, тихую безропотную женщину, он держал в черном теле. На семейной фотографии рядом с бравым солдатом она выглядела слабым, смиренным существом.

Двух уже взрослых дочерей Агафон посылал на пристань торговать пирогами, не считаясь с тем, что они окончили прогимназию и одна из них работала учительницей начальных классов. Старшего сына Алексея устроил учиться на казенную стипендию в Казанское сельскохозяйственное училище. Другой сын, Гавриил, был «непутевый» – работал сплавщиком, бурлаком, потом бродяжничал.

Умер Агафон Яковлевич от апоплексического удара в возрасте 57 лет еще вполне крепким человеком. Николай Алексеевич не застал в живых своего деда, но жену его, свою бабку, надолго пережившую мужа, хорошо помнил как тихую добрую старушку.

Отец поэта, Алексей Агафонович, родился в 1864 году в Уржуме. Окончив Казанское сельскохозяйственное училище, он получил звание агронома и стал первым образованным человеком в длинном ряду крестьян – предков Николая Заболоцкого. В конце 1880-х – начале 1890-х годов в России значительно оживилась деятельность местных хозяйственных органов – земств. В земских собраниях и управах все большую роль стала играть разночинная интеллигенция – врачи, учителя, агрономы, расширился круг вопросов, которые могли решать губернские и уездные земства. Предметом особой их заботы было развивающееся сельское хозяйство тогдашней России. Чтобы оживить земледелие и животноводство, устраивались опытно-показательные станции (фермы) и сельскохозяйственные выставки, где демонстрировались новые земледельческие машины и орудия, продуктивные сорта растений, новые породы скота, удобрения, научные способы борьбы с сорняками и вредителями полей и лугов. Делались попытки заинтересовать этими новшествами крестьян. Возникла необходимость в знающих свое дело агрономах, которые к тому же хорошо были знакомы с крестьянскими хозяйствами и умели находить общий язык с земледельцами. Таким агрономом и был Алексей Агафонович Заболотский, который сразу после окончания училища стал работать на одной из показательных земских ферм в окрестностях Казани. Человек твердый и обстоятельный, к службе он относился серьезно и скоро преуспел в порученном ему деле. Он всегда ощущал кровную связь с крестьянами и видел свое призвание в облегчении их тяжелого, зачастую неблагодарного труда. Ему казалось, что агрономическая наука преобразит крестьянскую жизнь, и он не жалел сил, чтобы преодолеть вековую мужицкую темноту и косность.

В общей сложности на ферме Казанского губернского земства агроном Заболотский проработал около двадцати лет. В адресных книгах Казанской губернии сохранились сведения, указывающие на то, что, по крайней мере, с 1900 года «не имеющий чина» Алексей Агафонович Заболотский заведовал или был управляющим этой фермой, расположенной в Каймарской волости близ Кизицкой слободы. Казалось бы, служба агронома проходила вполне благополучно, но тем тяжелее для него была неприятность, случившаяся в 1909 году. Что с ним произошло, осталось неизвестным – не угодил ли земскому начальству, упустил ли что-нибудь по должности, но так или иначе место свое он вынужден был оставить и оказался не у дел.

К тому времени, когда Алексею Агафоновичу пришлось уйти с Казанской фермы, у него уже была большая семья. Женился он поздно, лет тридцати восьми, вероятно, в 1902 году. Незадолго до этого к служащему сельскохозяйственной фермы приехала сестра – молодая учительница из Нолинска Лидия Андреевна Дьяконова. Одна из шестерых детей мелкого почтового служащего, с самых ранних лет осталась она сиротой на попечении старшей сестры. С серебряной медалью окончила вятскую гимназию, а в 1897 году – годичные педагогические курсы. Уехала в Нолинск к своему дяде – врачу, начала учительствовать, но заболела, потеряла голос и вот приехала к брату на ферму. Здесь познакомилась она с уже немолодым Алексеем Агафоновичем и вскоре они обвенчались. Нельзя сказать, чтобы их супружеская жизнь была легкой и вполне счастливой – слишком разные это были люди. Солидный, обстоятельный Алексей Агафонович вырос в семье с домостроевским укладом и в семейных отношениях сам, вероятно, придерживался таких же порядков. Уважительное отношение к науке и книгам сочеталось у него с умеренной религиозностью. Увлеченный своими непосредственными занятиями на ферме, он предпочитал не вмешиваться в высокие дела мира сего. Натура Лидии Андреевны была иной. Ко времени замужества ей было немногим более двадцати лет. Прямолинейная и восторженная, она любила стихи, и полная еще не совсем оформившихся мечтаний послужить народному делу, стремилась в город, в центр общественной жизни. Скоро ей стало ясно, что все эти мечты молодости придется оставить. Семейные заботы, муж, дети заполняли всю жизнь. Алексея Агафоновича она уважала и долгое время называла мужа на «вы» и по имени-отчеству, однако несходство характеров и взглядов на жизнь, все чаще проявляющаяся несдержанность мужа нередко приводили к семейным ссорам. А когда агроном повышал голос и требовал в семье порядка, ей, бесприданнице, казалось, что муж укоряет ее за бедность, – она обижалась, плакала и жаловалась на свою долю.

24 апреля (по старому стилю) 1903 года в семье Заболотских родился первый ребенок – сын Николай, будущий поэт. Его крестили в Варваринской церкви города Казани, о чем позднее было выдано свидетельство, где говорилось:

«Вятской губернии города Уржума мещанин Алексей Агафонов Заболотский и его законная жена Лидия Андреевна, оба православного вероисповедания, сын их Николай рожден апреля двадцать четвертаго, крещен двадцать пятаго…».

А к 1909 году, когда Алексей Агафонович лишился работы, в семье было уже четверо детей: Николай, Вера (1905 года рождения), Мария (1907) и Алексей (1909). Чтобы содержать жену и детей, пришлось поступить на первую подвернувшуюся службу – агроном стал страховым агентом в отдаленном селе Казанской губернии Кукморе, куда и переехала вся семья. Алексей Агафонович не мог смириться с потерей любимой работы, потихоньку грустил, против обыкновения даже выпивал с горя, ездил к начальству хлопотать о службе по специальности. Этот мрачный период в жизни семьи продолжался недолго, около года, но он запомнился старшему сыну участившимися раздорами родителей и ощущением неблагополучия в семье. Наконец, в 1910 году в земстве родного Заболотскому Уржумского уезда ему было обещано место агронома на показательной сельскохозяйственной ферме в селе Сернур, что в 60 верстах к юго-западу от Уржума.

Семья переехала летом или осенью, и с января 1911 года Алексей Агафонович официально был зачислен на службу агрономом сернурской, так называемой Епифаньевской фермы. Именно там, в Сернуре, семилетний мальчик осознал себя и впервые ощутил радость познания окружающего мира природы. Там предстояло ему понять смысл деятельности отца, узнать, что такое крестьянский труд и народная мудрость, открыть прекрасный мир книг и впервые почувствовать свое призвание.

После того, как десятилетний Коля окончил сернурскую начальную школу, родители решили определить его в Уржумское реальное училище. Уржум, родной город Алексея Агафоновича, был обычным провинциальным городком и насчитывал восьми тысяч жителей. Дома были большей частью деревянные, в центре – каменные, имелось десятка два ремесленных заведений и несколько небольших заводиков, в том числе спиртоводочный, сыромолочный, кожевенный, лесопильный. В семи верстах от города, на реке Вятке, располагалась пристань, через которую купцы вывозили лес и другие местные товары. К достопримечательностям Уржума того времени Н. А. Заболоцкий отнес «Общество трезвости» – городской клуб, где развлекалось местное купечество, пять-шесть церквей, театр «Аудитория» в виде длинного деревянного строения, земскую управу, воинское присутствие, «номера» Потапова, весьма основательный острог на рыночной площади, аптеку, казарму местного гарнизона и пожарную команду с собственным духовым оркестром. В «Аудитории» давал спектакли любительский драматический кружок, в кинематографе «Фурор» шли картины с участием Веры Холодной и Мозжухина, существовало музыкальное училище, работали две приличные библиотеки.

Было еще в городе фундаментальное кирпичное здание реального училища, построенное на средства Вятского губернского земства в 1912 году. И вот летом 1913 года Лидия Андреевна привезла сына в Уржум сдавать вступительные экзамены. В очерке «Ранние годы» Н. А. Заболоцкий вспоминает об этом важном событии в его детской жизни:

«Экзамены шли в огромном зале. Перед стеклянной дверью в этот зал толпились и волновались родители. Когда мать провела меня в это святилище науки, я слышал, как кто-то сказал в толпе: «Ну, этот сдаст. Смотрите, лоб-то какой обширный!» И действительно, сначала все шло благополучно. Я хорошо отвечал по устным предметам – русскому языку, закону божьему, арифметике. Но письменная арифметика подвела: в задачке я что-то напутал, долго бился, отчаялся и, каюсь, малодушно всплакнул, сидя на своей парте. К счастью, в мой листочек заглянул подошедший сзади учитель и, усмехнувшись, ткнул пальцем куда следовало. Я увидал ошибку, и задачка решилась. В списке принятых оказалась и моя фамилия. Это было великое, несказанное счастье! Мой мир раздвинулся до громадных пределов, ибо крохотный Уржум представлялся моему взору колоссальным городом, полным всяких чудес. Как была прекрасна эта Большая улица с великолепным красного кирпича собором! Как пленительны были звуки рояля, доносившиеся из открытых окон купеческого дома, – звуки, еще никогда в жизни не слыханные мною! А городской сад с оркестром, а городовые по углам, а магазины, полные необычайно дорогих и прекрасных вещей! А эти милые гимназисточки в коричневых платьицах с белыми передничками, красавицы – все как одна! – на которых я боялся поднять глаза, смущаясь и робея перед лицом их нежной прелести! Недаром вот уже три года, как я писал стихи, и, читая поэтов понабрался у них всякой всячины!»

В реальном училище можно было получить вполне приличное среднее образование. Вятское земство, одно из передовых земств в России, не поскупилось на оборудование училища, занятия проводили в основном весьма компетентные и либерально настроенные преподаватели. Многих из них Николай Алексеевич помнил всю жизнь.

Возглавлял училище М. Ф. Богатырев, талантливый математик и шахматист. Он выделялся крупной фигурой, высоким лбом и густой гривой тронутых сединой волос. Швейцар почтительно открывал ему дверь и величал «ваше превосходительство». Директор преподавал алгебру в старших классах и умел рассказывать

о ней так увлекательно, что реалисты слушали, затаив дыхание.

Математика и рисование считались важнейшими предметами. Впрочем, математикой Николай Заболотский никогда не увлекался, а вот в рисовании и черчении проявил хорошие способности и успешно рисовал карандашом, писал акварелью и маслом. В классе для рисования скамьи располагались амфитеатром, чтобы хорошо было видно натуру, у каждого ученика был свой мольберт. Вдоль стен стояли гипсовые копии античных скульптур. На занятиях демонстрировались репродукции картин известных мастеров русской и мировой живописи. «У нас были свои местные художники-знаменитости, и вообще живопись была предметом всеобщего увлечения», – вспоминает Заболоцкий. Сам он тоже не избежал этого увлечения, а его ближайший друг по реальному училищу – скромный, впечатлительный Миша Иванов прекрасно рисовал и позднее в Москве пытался поступить в художественное училище.

Учителя рисования Федора Логиновича Ларионова любили не только за интересные уроки, но и за красивую представительную внешность, за его преданность музыке и театру. Выходец из бедной чувашской семьи, благодаря своим выдающимся способностям, он стал стипендиатом губернского земства и окончил Казанское художественное училище. В 1902 году приехал в Уржум преподавать рисование и более шестидесяти лет всего себя отдавал развитию искусства и культуры в этом городе. В конце жизни ему было присвоено звание заслуженного деятеля культуры РСФСР. Незадолго до поступления Николая в реальное училище Ларионов поставил оперу Глинки «Жизнь за царя», которая шла в училище и в «Аудитории». Исполнителями ролей были учителя, врачи, судейские и земские чиновники и их жены. Сам учитель рисования пел партию Ивана Сусанина. Вскоре он поставил оперу Верди «Аида» произведшую большое впечатление на будущего поэта. Заболоцкий писал об этом событии: «В первый год моего ученичества у нас в реальном училище силами учителей, интеллигенции и старшеклассников ставилась (полностью) «Аида». Правда, опера шла под аккомпанемент рояля и с помощью лишь местных ограниченных средств – но шла!». Много сделал Ф. Л. Ларионов для театрального и музыкального воспитания учащихся. В созданном им детском театральном кружке ставились оперы «Красная шапочка», «Кот в сапогах», «Квартет», пьесы Островского, Гоголя, Фонвизина.

Одним из любимых предметов юного Заболотского стала история. Преподаватель истории Владислав Павлович Спасский был классным руководителем Николая и сразу заинтересовал мальчика тем, что в отличие от других учителей, носивших форменные сюртуки, ходил в пиджаке, хотя с форменными лацканами и пуговицами. Он мало считался с принятыми учебниками и объяснял исторические события исходя из материального бытия человечества. Историк любил задавать ученикам вопрос: «Что выше всего в государстве?» И когда ученики xopoм отвечали «Царь», он хитро прищуривался и говорил: «Нет, в государстве выше всего закон». Он заставлял записывать свои объяснения в тетрадь и приучал к внимательному конспектированию и глубокому пониманию предмета.

Интересовался Николай естествознанием и химией. Естествознание преподавалось увлекательно – всеобщий интерес вызывали, например, диспуты по дарвинизму, на которых ученики вправе были отстаивать научные или богословские взгляды (закон божий, конечно, тоже изучался, но популярностью у реалистов не пользовался). Учитель естествознания, Н. В. Праксин, широко образованный и начитанный человек, очень любил рассказы Чехова и перед каникулами читал их вслух в классе, читал с такими уморительно смешными интонациями, что и сам он, и весь класс весело смеялись. Так состоялось первое знакомство Заболоцкого с Чеховым, который еще долго представлялся ему только юмористом. По-настоящему он узнал и полюбил Чехова лишь в 30-х годах.

В кабинете химии демонстрировались увлекательные опыты. Сливал, бывало, учитель лиловый и зеленый раствор, получал бесцветную жидкость и сам же в восторге кричал: «Вот, можно подумать, что в колбе вода, а здесь черт знает чего не намешано!» Николай повторял некоторые из этих опытов во время каникул в своем чуланчике в Сернуре.

Основательно изучался немецкий язык. Второй, французский, ученики знали неважно, а вот приличное знание немецкого языка, упроченное институтским курсом, осталось у Николая Алексеевича на всю жизнь. В молодости он в подлиннике читал «Фауста» Гете.

Способным учеником оказался молодой Заболотский и в гимнастическом зале. «На праздниках «сокольской» гимнастики, – вспоминает он, – мы выступали в специальных рубашках с трехцветными поясами, и любоваться нашими выступлениями приходил весь город».

Литература в младших классах реального училища преподавалась весьма посредственно. Положение изменилось лишь к пятому-шестому классу, когда появилась новая учительница литературы, Нина Александровна Руфина, приехавшая из Москвы и сыгравшая немалую роль в утверждении поэтического призвания молодого Заболотского. Учеников с первого класса приучали к дисциплине, аккуратности и чистоте – качествам, которые стали характерными для взрослого поэта. В «Ранних годах» он писал о своем школьном быте: «Реальное училище было великолепно. Каждое утро, раздевшись внизу, я, придерживая рукой ранец, поднимался по двум пролетам лестницы и в трех шагах от инспектора щелкал каблуками, кланялся и старался прошмыгнуть дальше. Но это не всегда удавалось. Образец педантизма, немец-инспектор Силяндер был неутомимо строг. Заметив не свеженачищенные ботинки, он отсылал нерадивого вниз, где под лестницей стояла скамья со щетками и ваксой. Там надлежало привести обувь в порядок и процедуру представления повторить снова. В перемену, когда мы беззаботно бегали по коридору или гуляли по залу, к нам мог подойти надзиратель, расстегнуть воротник блузы и проверить белье. И горе тому, у кого белье было цветное или недостаточно чистое – неряха попадал в кондуит или получал строгий выговор от начальства. Так школа приучала нас следить за собой, и это было необходимо, так как состав учеников у нас был пестрый – были тут дети и городской интеллигенции, и дети чиновников, и дети купцов, и много крестьянских детей. Жизненные навыки у нас были в одно и то же время и разнообразны, и недостаточны».

Первые четыре года учения в реальном училище Николай жил отдельно от родителей, как тогда говорили, «на хлебах». Его полное содержание и присмотр стоил родителям тринадцать рублей в месяц. Отец, нередко приезжая в Уржум по своим служебным делам и на заседания земской управы, на день-два останавливался в номерах Потапова, и забирал к себе сына. Эти встречи с отцом запомнились Коле «роскошной» жизнью, которую позволял себе в Уржуме Алексей Агафонович. Он угощал сына икрой, балыком, сыром – лакомствами, обычно недоступными семье. На каникулы отец увозил Колю в Сернур. Ездил агроном на паре казенных лошадей в простой повозке или кошевых санях с ямщиком. Это были незабываемые часы путешествия по зимним или весенним полям и лесам чудесного края. Занятия окончены, впереди дом, свобода. Летом – рыбная ловля, игры с братом и сестрами, зимой – рождественская елка, коньки… Но всегда – книги, стихи, поездки с отцом, занятия химией в чулане и много других замечательных вещей, возможных только дома.

В 1914 году началась империалистическая война. Поначалу, пока шло успешное наступление русской армии в Восточной Пруссии, все с увлечением передвигали флажки, обозначавшие на картах линию фронта, но когда флажки пришлось переставлять назад и даже далеко назад, карты забросили. Война шла где-то на западе России, но и здесь, в Уржуме, о ней напоминали женский плач и пьяные крики новобранцев, доносившиеся от воинского присутствия. И все-таки мальчики не могли не завидовать своим старшим соученикам, которые, окончив школу прапорщиков, в погонах, с парадными саблями приезжали прощаться с учителями перед отправкой на фронт. В мае 1915 года один из них, Кошкин, был убит, и его тело привезли в Уржум в свинцовом гробу. Хоронили всем училищем, с духовым оркестром и торжественными речами, а Николай Заболотский написал, как он вспоминает, «весьма патриотическое стихотворение» «На смерть Кошкина» и долгое время считал его образцом изящной словесности.

Реалисты и гимназистки парами ходили по домам и собирали пожертвования в пользу раненых воинов. Николай Алексеевич вспоминает, что его «неизменной дамой» была Нина Пантюхина: «И на каждой лестнице, прежде чем дернуть за ручку звонка, мы, да простит нам господь Бог, целовались с удовольствием и увлечением».

В семье Заболотских дети не были склонны к глубоким религиозным чувствам, но все-таки восприимчивая к музыке, мечтательная натура Николая не могла противиться обаянию торжественной службы: «Тихие всенощные в полутемной, мерцающей огоньками церкви невольно располагали к задумчивости и сладкой грусти. Хор был отличный, и когда девичьи голоса пели «Слава в вышних Богу», или «Свете тихий», слезы подступали к горлу, и я по-мальчишески верил во что-то высшее и милосердное, что парит высоко над нами и, наверное, поможет мне добиться настоящего человеческого счастья» («Ранние годы»).

Музыка и пение рождали потребность писать стихи. Однако уже в ранних детских стихах Заболоцкого звучали не только сентиментальные лирические ноты, но и ирония, шутка, даже парадокс. Впрочем, до нас дошло слишком мало стихотворений тех далеких лет. Один из самых ранних известных нам опытов относится, вероятно, к 1914 или 1915 году и представляет собой стихотворное письмо, посланное из Уржума в Сернур маленькому брату Леле:

Здравствуй, Лелюха,
Жареный ватруха!
Как ты поживаешь?
Из ружья стреляешь?
Я твое письмо получил,
Черным квасом намочил.
Прощай, Лелюха!
Твой брат Колюха.

В Уржуме литературой, и особенно поэзией увлекались многие молодые люди – сочиняли, читали любимых поэтов, девочки переписывали стихотворения в альбомы. Когда Николай в 1916 году учился в четвертом классе, он познакомился и скоро подружился с пятиклассником Мишей Касьяновым, который с группой товарищей задумал выпускать свой литературный журнал. Ребята знали, что Коля Заболотский пишет стихи, поэтому его тоже пригласили в журнал, хотя он и был «на целый год» младше. М. Касьянов в воспоминаниях о Заболоцком описал свою встречу с Николаем на первом сборе редколлегии журнала. Для нас очень ценно это самое раннее свидетельство, представляющее внешность и характер Заболоцкого того времени.

«Паренек… был лобастый, немного смущался, но взгляд имел твердый… Николай начал слагать стихи с одиннадцати-двенадцати лет (по утверждению поэта – с семи лет – Н. 3.). Он сам считал, что «это уже до смерти». Мне он как-то сказал: «Знаешь, Миша, у меня тетка есть, она тоже пишет стихи. И она говорит: «Если кто почал стихи писать (он так и сказал – почал), то до смерти не бросит». В то время, когда я впервые с ним познакомился, Николай был белобрысым мальчиком, смирнягой, со сверстниками не дрался, был неразговорчив, как будто берег что-то в себе. Говорил он почти без жестов или с минимальными жестами, руками не махал, как мы, все остальные мальчишки, фразы произносил без страсти, но положительно, солидно. Страсть и оживление в спорах я увидел в нем уже позднее, в юности… В натуре Николая уже с юных лет, наряду с серьезностью и склонностью к философскому осмыслению жизни, было какое-то веселое, а иногда и горькое озорство».

Касьянов отметил черты Заболоцкого – мальчика, удивительным образом соответствующие чертам и манерам взрослого Заболоцкого. Ну, хотя бы эта склонность к философскому осмысливанию жизни. Ясно, что она появилась еще в детские годы и развивалась по мере формирования поэта.

Придет, бывало, Коля домой на каникулы, сядет где-нибудь в уголке комнаты и думает о чем-то своем – вспоминает, сопоставляет, мечтает. Мать войдет в комнату, увидит притихшего сына, забеспокоится – не заболел ли:

–Ты пошел бы погулять, Коля!

– Нет, я лучше уж посижу.

И мальчик сидел в молчании, и ему нисколько не было скучно, поскольку голова его была занята какими-то важными размышлениями.

Но не чужд был этот «смирняга» и озорства, любил шумные игры, только что появившийся тогда футбол. Да и то, что он не дрался со сверстниками, не совсем верно. Он сам вспоминал, как на старом Митрофаньевском кладбище в Уржуме участвовал в побоищах между учениками реального и городского мужских училищ. И даже в приведенном стихотворении к брату, за степенностью и покрови­тельственно-нежным отношением старшего к младшему явственно видно веселое мальчишеское озорство.

Постепенно новая жизнь в Уржуме, новые товарищи и новые интересы завладели Николаем. Дома он чутко воспринимал окружающую жизнь, взгляды отца, наставления матери. Теперь же, оторванный от семьи, жил заботами и интересами уржумской молодежи. Увлечение поэзией, выступления в любительских концертах и спектаклях сблизили Николая с новым товарищем Мишей Касьяновым.

Касьянов приехал из села Шурмы Уржумского уезда, где воспитывался в семье тети, сельской учительницы, и ее мужа народного учителя. В Шурме он окончил начальное училище, и, как и Николай, был определен в уржумское реальное.

Ко времени знакомства двух молодых людей Касьянов жил «на хлебах» в семействе акцизного чиновника Польнера. В семье было трое детей: одноклассник Касьянова – Борис и две сестры, одна из которых, Леонилла Александровна, позднее стала женой товарища Николая по реальному училищу – Сбоева. Их мать, образованная и энергичная женщина, давала уроки на рояле, а тетя Эмилия Викторовна, по мужу Самарцева, была классной дамой в женской гимназии. В доме Польнеров по праздникам собиралась молодежь, заводились игры, театрализованные шарады, затевались хороводы и танцы. Вместе со всеми веселилась и организовывала игры тетя Миля, а хозяйка дома аккомпанировала на рояле. Николай тоже бывал на этих праздниках и участвовал в домашних концертах. Касьянов вспоминает, что на вечерах в доме Польнеров не раз разыгрывалась оперетта под названием «Иванов Павел», в которой Николай исполнял роль самого Павла.

У Коли Заболотского были неплохие музыкальные способности. На вечерах в реальном училище он не только читал стихи, но и пел, аккомпанируя на гитаре. Играл он и на балалайке. На всю жизнь запомнилось ему, как он пел со сцены романс «Дремлют плакучие ивы», но это было, вероятно, уже в последние годы учебы в Уржуме. Исполнял он и другие романсы. Весной 1917 года учитель рисования Ларионов поставил спектакль «Ревизор» по Гоголю. Городничего играл одноклассник Николая – Петр Лифанов. Он был старше своих товарищей, высокого роста, и имел подходящий для роли бас. Судью Ляпкина-Тяпкина играл Касьянов, а смотрителя училищ Хлопова – Николай Заболотский. Это выступление на сцене было не просто участием в школьной самодеятельности, но и настоящим приобщением к театру, потому что спектакль стал событием для всего города и имел такой успех, что скоро был перенесен со сцены реального училища на сцену народного дома «Аудитория». Привычка к публичным выступлениям, умение держаться на сцене очень пригодились Николаю в его последующей жизни, а приобретались они в Уржуме благодаря все возрастающему интересу молодежи к театру, музыке, поэзии.

Наступил 1917 год. Под напором революционных событий всколыхнулась жизнь маленького Уржума. М. И. Касьянов вспоминает:

«Первого мая была огромная демонстрация. Никак нельзя было поверить, что в Уржуме живет столько народа. Наверное, все окрестные деревни пришли в город на первый свободный майский праздник… Мы в училище образовали «Союз учащихся». Председателем его был избран Михаил Быков. Представители союза получили право посещать святая святых реального – заседания педагогического совета. Дисциплина стала заметно падать, да и ученье не шло. Для регулирования брызжущих сил молодежи в реальном, а потом и в женской гимназии, стали организовывать литературно-вокальные вечера. Так что они приурочивались обычно к субботам, то получили наименование субботников. В первых субботниках выступали и родители, и преподаватели реального училища. Известный в Уржуме бас – любитель Домрачев – пел арию Сусанина. Елена Андреевна Польнер нередко аккомпанировала певцам, а учительница литературы Мария Диомидовна Мячина, обладавшая недурным контральто, пела арии из опер и романсы. Исполнители – реалисты в начале придерживались строгой классики: исполнялись вольнолюбивые стихи Пушкина и Лермонтова, хранившиеся у кого-то в городе в списках революционные песни. Допускались романсы русских классиков – Глинки, Чайковского, Даргомыжского. Исполнители довольно быстро снизошли и до второстепенных поэтов и менее строгой тематики. Я один из первых дошел до Апухтина, продекламировав его «Мух». Потом появился Петька Лифанов (одноклассник Николая), тоже начавший с Апухтина. Избрал он для дебюта стихотворение «Сумасшедший» и имел успех. После этого Петька специализировался на сумасшедших. Из вокальных номеров можно было отметить одноклассника Заболотского – Николая Сбоева (Николая Георгиевича), который приятным и сильным тенором пел вкупе с каким-нибудь баритоном дуэты вроде «Моряков» или «Ночь пролетала над миром». Николай Заболотский первый ввел в репертуар иронические стихотворения. Особенно удавалось ему чтение одного из «медицинских» стихотворений А. К. Толстого:

«Верь мне, доктор (кроме шутки!), –
Говорил раз пономарь, –
От яиц крутых в желудке
Образуется янтарь!»

Здорово выходило у Николая: «Проглотил пятьсот яиц» с большим таким и очень убедительным «о». Михаил Быков пытался приучить публику даже к Маяковскому и для этого, чтобы напугать буржуев, прочел стихотворение: «Вот так я сделался собакой».

Летние каникулы в 1917 году Николай, как обычно, проводил дома в Сернуре. Время было неспокойное, рушились основы старого порядка, борьба за новую жизнь охватывала самые отдаленные уголки России. В Сернур с фронта стали возвращаться революционно настроенные солдаты, полные решимости у себя дома разделаться с виновниками бедствий народа. После февральской революции организовывались крестьянские комитеты и комитеты бедноты.

Однако у сернурских крестьян не было определенной политической позиции. Так, товарищ Алексея Агафоновича по работе на ферме Иван Милютин активно проповедовал революционные идеи и вовлек в подпольную работу несколько сернурских мужиков, но, как свидетельствует К. Васин, «никакого четкого политического направления у Милютина с друзьями не было. Они с воодушевлением читали и большевистскую литературу, и листовки эсеров и анархистов. Особенно увлекались изданиями общедемократического направления, ратовали за созыв Учредительного собрания, за то, чтобы всех крестьян наделили землей поровну».

Алексей Агафонович в политической борьбе не участвовал, стараясь держаться в стороне от бурных событий времени. О февральской революции отзывался осторожно – дескать, нужно еще посмотреть, что из этого выйдет. Но некоторым работникам фермы не нравилась строгая требовательность агронома, поэтому хотелось изобразить его врагом революции. Анархически настроенные элементы воспользовались сложившейся ситуацией и добились обыска в доме Заболотских. На Николая большое впечатление произвел солдат с ружьем, под руководством которого искали якобы припрятанные агрономом оружие и продовольствие. Естественно, ничего подобного в доме не оказалось, но взаимоотношения Заболотского с местной сернурской властью и с работниками фермы, надо полагать, остались напряженными.

Николай в то время затеял создание шуточного детского журнала под названием «Жулик». Первый номер попал в руки отца, который из осторожности изъял все, что касалось политических событий в округе. В результате Николай написал стихотворение-предисловие, несколько строк из которого, как и из других стихов журнала, сохранились в памяти брата поэта:

Я – первый номер «Жулика»,
Обиженный судьбой, –
Истерзанный цензурою,
Нещадною рукой.
Листы мои повыдраны,
В огонь пошли стихи,
И залиты чернилами…

Несмотря на предосторожность отца, дошедшие до нас строки «Жулика» носили явно злободневный характер. Был там, например, такой диалог малолетнего сына со строгим, отцом:

– «Вася, сходи к Лялину за селедкой!

– Сто-то неохота.

– Неохота! А в угол хочешь?

– Как это мозно, товались, папаса? Я ситяс в свой комитет позалуюсь».

А вот отрывок из стихотворения, посвященного тому памятному для семьи обыску:

…Ну, кажись, уж все готово,
Но Скворцов заводит снова.
На бочонке он стоит,
Речь такую говорит:
– Вы, ребята, не шумите,
Не кричите, не орите!
Покричать я сам бы рад,
Что долой, мол, агронома, –
Снаряжайте вы солдат,
Пусть поищут они дома…
Пулеметы есть большие
И заряды к ним стальные…

Осенью 1917 года, накануне октябрьских событий вся семья Заболотских переехала из Сернура в Уржум. Переезд был вызван несколькими обстоятельствами. Видимо, в Сернуре вокруг Алексея Агафоновича сложилась такая обстановка, что на ферме работать ему было уже трудно. В Уржуме же его хорошо знали и могли предложить работу. Кроме того, в Уржум на учение постепенно перебирались дети, и поэтому туда стремилась Лидия Андреевна. После переезда поначалу жили у дальних родственников – Перевозчиковых. Вскоре Алексея Агафоновича назначили заведующим Уржумской фермой, на которую после Октябрьской революции перегнали отобранный у помещиков породистый скот, семье предоставили дом, где расположилась и лаборатория агронома. Возобновились опыты на полевых делянках, в плодовом питомнике, на пасеке. В 1919 году, когда создалась угроза прорыва белой армии Колчака к Уржуму, А. А. Заболотский эвакуировал племенной скот в отдаленные деревни, заразился там тифом и долгое время не мог оправиться. После болезни он возглавил Уржумский совхоз, занимался общественно-просветительской работой. В 20-х годах создал в Уржуме краеведческий музей и передал в него свою коллекцию, собранную во время поездок по деревням Уржумского уезда. Среди прочих экспонатов были там древние рукописи на плотной, похожей на пергамент, бумаге, куски старинной кольчуги, зуб мамонта, гербарий местных растений… Для музея были составлены таблицы, отражающие природу и структуру сельского хозяйства края. Брат Николая Алексеевича, Алексей Алексеевич вспоминает, как он по указанию отца изготовил для музея плакат-диаграмму с заголовком «Польза и вред, приносимые нашими птицами». Интерес отца к краеведению и местной истории в определенной степени повлиял и на старшего сына. Для завершения описания личности отца Николая Алексеевича следует сказать, что человек это был незаурядный и самобытный, склонный к анализу окружающего мира, до многого доходивший усилием собственной мысли. В свободные дни любил он уйти подальше от города с рыболовной снастью, со знанием дела располагал ее в уединенном уголке речки, оставшись наедине, наблюдал природу, размышлял о смысле существования, о своей жизни и работе.

Постепенно пришло общественное признание его агрономической деятельности. В 1923 году его чествовали как героя труда и от профсоюзов города преподнесли трогательное послание, сохранившееся в бумагах Н. А. Заболоцкого:

«Гор. Уржум. 1-го мая 1923 г. № 26.

Уважаемый Алексей Агафонович! Сегодня мы, трудящиеся – члены Профорганизации города Уржума, собравшись здесь в Великий Праздник Пролетариата 1-го Мая – Праздник Труда, приносим Тебе, Алексей Агафонович, свою товарищескую благодарность за 35-летнюю службу в области развития сельского хозяйства. Не взирая ни на что и не считаясь с трудностями на этом славном, на тернистом пути, – ты смело шел на борьбу с темнотой и косностью крестьянского мировоззрения и нес светоч сельскохозяйственной науки на улучшение и поднятие сельского хозяйства. Мы видели Тебя, окруженного бородатыми мужиками, скептически относящимися к Твоим словам, но Ты смело смотрел на будущее, веря в великую силу науки, будил в них сельскохозяйственную мысль, и надежды Тебя не обманули. Та любовь к делу, которая Тобою проявилась, и затраченные силы не пропали даром. В настоящее время в той среде, которая когда-то не могла понять тебя, – все более и более прививаются проповедываемые Тобою идеи, и крестьянское хозяйство, руководимое Рабоче-крестьянским правительством, двинулось по пути сельскохозяйственного прогресса. Вам, старые ветераны труда, – молодое поколение в праздник Труда отдает должное как авангарду начавшейся Революции в сельском хозяйстве, и, ценя Ваш труд, всегда помнит о проделанной работе. Пусть нравственное удовлетворение послужит Тебе, Алексей Агафонович, платой за тот длительный труд, который Ты отдал на служение народу.

Да здравствует праздник труда – 1-е мая!

Да здравствует Союз Социалистической Советской республики!

Да здравствуют столпы ее – герои труда!»

На послании печать Уржумского уездного Совета профессиональных союзов.

Преданность Алексея Агафоновича своему делу, его отношение к природе и крестьянам, его природная любознательность и многогранность интересов не могли не оказать влияние на формирование мировоззрения старшего сына. Алексей Алексеевич Заболоцкий свидетельствует, что Николай Алексеевич всегда с благодарностью вспоминал отца: «В семье нередко посмеивались над любовью отца к философствованию, но я не помню, чтобы Коля шутил по этому поводу. Отца он всегда любил и очень уважал. Уже в послевоенные годы в одном из писем он писал мне, что отцу он обязан очень многим, что от него в большой степени наследовал он и свои творческие возможности… Слов нет, все мы очень обязаны и нашей маме, мягкой, доброй, сердечной. Более всего думала она о том, чтобы все мы стали хорошими людьми – справедливыми и добрыми».

Уржумский дом Заболотских располагался между фермой, где служил Алексей Агафонович, и новым городским кладбищем. Небольшой участок земли у дома тщательно возделывался хозяином. По шпагатам, прикрепленным к фасаду, поднимался густой хмель. В палисаднике перед тремя окнами росли тыквы и огурцы. Со стороны кладбища было огороженное забором картофельное поле и соседский дом. Алексей Агафонович всегда любил цветы и около дома устроил клумбу, за которой ухаживала вся семья. Когда Николай в начале двадцатых годов жил уже вдали от родительского дома, он вспомнил об этом цветнике как об олицетворении семьи, дома и детства:

… Клумбы маргариток,
Розовых гвоздик…
И на оживленной асфальтовой панели
Вспомнил и задумался,
Вспомнил и поник.

На чердаке уржумского дома была мансардная комната – владение уже повзрослевшего Николая. Сюда нередко приходили его товарищи, интересующиеся литературой, – Михаил Касьянов (особенно часто в 1919-1920 годах), Николай Сбоев, Михаил Иванов… Курили табак и махорку. Говорили о жизни, мечтали, читали свои и чужие стихи, спорили о новой власти, о философии и особенно о поэзии. Без устали обсуждали только что написанные собственные стихотворения и никак не могли решить, хороши они или плохи. Очень ценно свидетельство М. Касьянова о поэтических увлечениях той поры Он пишет: «Мы были тогда под влиянием поэтов-символистов, прежде всего Блока и Белого. Мне нравился еще, и очень, Федор Сологуб. На субботниках я читал его стихи, ставшие к тому времени уже типично эстрадными: «Качели» и «Когда я в бурном море плавал».

Николай вразумил меня относительно чеканной краткости, четкости и эмоциональной насыщенности стихов Анны Ахматовой, которые он очень любил. Бальмонта и Игоря Северянина мы к 1919 году уже преодолели. Маяковского мы тогда еще знали мало. Только к лету 1920 г. до Уржума дошла книжка «Все сочиненное Владимиром Маяковским» (изданная в 1919 г. – Н. 3.). А до этого нам становились известными лишь отдельные стихи и строки Маяковского. Их привозили из столиц приезжавшие на побывку студенты. Вместе со стихами приходили и анекдоты о скандалах при выступлениях Маяковского с эстрады. Николай относился к Маяковскому сдержанно, хотя иногда и писал стихи, явно звучащие в тональности этого поэта».

Из многочисленных юношеских стихотворений, написанных Николаем в Уржуме, сохранилось очень немногое. Касьянов запомнил отрывок из посвященного ему стихотворения Заболоцкого:

В темнице закат золотит решетки.
Шумит прибой и кто-то стонет,
И где-то кто-то кого-то хоронит,
И усталый сапожник набивает
колодки.
А человек паладин,
Точно, точно тиран Сиракузский,
С улыбкой презрительной,
иронически узкой
Совершенно один, совершенно
один…

Первая строчка этого стихотворения воскресила в памяти М. Касьянова следующий эпизод из жизни юного поэта. Летом 1918 года во время каникул Николай Заболотский поступил на работу секретарем сельсовета в одном из сел в окрестностях Уржума. Вокруг города шныряли бандитские и белогвардейские банды, для борьбы с которыми в Уржум были направлены отряды латышских стрелков. Одной из банд удалось ограбить уржумское казначейство и бежать по направлению к Казани. В погоне за одним из участников налета латышские стрелки попали в село, где служил Николай, и стали допрашивать работников сельсовета. Оказалось, что молодой секретарь действительно видел преследуемого, но не знал, конечно, что его следует задержать или сообщить о нем в город. В результате Николай был сам задержан и отправлен в уржумскую тюрьму. Заключение продолжалось недолго – через несколько дней Николай был освобожден. Появилась строка о решетках, которые золотит заходящее солнце, а в семье долго вспоминали, как Лидия Андреевна носила передачи сыну.

Вместе с ломкой старых порядков начала меняться интеллектуальная жизнь страны. Как ни далек был Уржум от основных культурных центров России, все-таки и в этом небольшом городке явственно ощущалось все возрастающее стремление молодежи приобщиться к новым веяниям в литературе. Хотя и с запозданием, сюда попадали столичные издания, например, журнал с «Двенадцатью» и «Скифами» Блока, со стихами Анд­рея Белого и Есенина, книжка Маяковского. Можно думать, – и другие произведения, в которых уже звучали мотивы нового времени. Большое значение для оживления жизни города имел наплыв в 1918-1919 годах спасающейся от голода столичной интеллигенции. Н. А. Заболоцкий с гордостью за Уржум, написал в «Ранних годах», что эти люди нашли здесь «добрую почву для работы, понимание и всеобщее поклонение». Среди них были музыканты, артисты, педагоги… Две молодые учительницы, приехавшие из Москвы, оказали несомненное влияние на юных поклонников литературы, в особенности на Николая. Одна из них Нина Александровна Руфина, стала преподавать литературу в его классе. Когда эта худенькая синеглазая девушка вела урок, никто не мог оставаться равнодушным к ее вдохновенному и в то же время обстоятельному рассказу. Руфина любила и знала поэзию, играла на скрипке, интересно вела школьный литературный кружок и поощряла увлечение поэзией двух его участников – Николая Заболотского и Михаила Касьянова. Другая учительница, Екатерина Сергеевна Левицкая, преподавала естествознание в городском училище. Она тоже была увлечена своей работой и в будущем стала научным сотрудником одного из столичных биологических институтов. Обе учительницы жили на одной квартире, их дом стал местом встречи литературной молодежи. Николай и Михаил часто приходили вдвоем – читали и обсуждали свои стихи, намечали планы литературных вечеров, говорили о литературе, о философии, о новостях естествознания. Руфина и Левицкая, несомненно, почувствовав талант молодого Заболоцкого, советовали ему больше читать, писать стихи, работать над стилем и, главное, не замыкаться в провинциальной среде, а ехать в центр – учиться. Николай проникся убеждением, что стать подлинным поэтом можно, лишь получив хорошее образование, и только в столичной среде, где зарождались истоки современной литературы. Видимо, уже тогда он понял, что поэт должен быть человеком безусловно культурным и образованным, что любой талант должен быть оплодотворен знанием, и на основе знания – четко определившимся собственным отношением к миру. Поэт должен быть личностью, а личность свою нужно создавать самому.

Детские мечты стали оформляться в реальные жизненные планы. Великая цель требовала решительных поступков. А пока что 15-летний Николай и его друг, любитель живописи, нервный и хрупкий Миша Иванов отправлялись на лодке по реке Уржумке вверх от плотины с водяной мельницей и далеко за городом, у так на­зываемых «камней», ловили рыбу и поверяли друг другу самые интимные тайны. Оба были влюблены, оба собирались посвятить жизнь искусству, оба были полны самыми смелыми надеждами. Впрочем, несмотря на разговоры и чтение стихов, домой все же возвращались с рыбой. Однажды пришли с пустыми руками, и Леля уже первоклассник единой трудовой школы, втайне завидовавший рыболовным успехам брата, тут же сочинил стишок.

Коля – славный рыболов:
каждый день по щуке.
Но сегодня, господа, ни одной-то
штуки!…
«Я не я, не виноват», – говорит
тут Коля.
А вот Мишка Иванов говорит:
«Такая доля».

В стихотворениях, которые читал Николай другу, были река, березы, юношеская любовь, предчувствие необыкновенной жизни. Одно из этих стихотворений, датированное июнем – июлем 1918 года и называвшееся «Купальская мелодия», сохранилось у сестер Николая, позднее было опубликовано его двоюродным братом кировским писателем Л. В. Дьяконовым:

Горячо припадала я к сонным
листам,
Щеки жаром пылали;
Кулики далеко, по прибрежным
кустам
Монотонно свистали,
Облака полумглы засыпали
По затихшим лугам.
Мерно полночь пробило вдали
за рекой –
Папоротник все мертв, как могила,
Не вздрогнет, не качнется
холодной листвой;
Я ль его не просила,
Я ль его не молила
Показать мне цветок кровяной?
А купальская ночь между тем
надо мной догорала,
Бледный месяц угас,
Под клубами тумана река
зашептала
В новый утренний час;
Взор испуганных глаз
Это утро еще испугало.
Папоротник стоял упоенный
молчанием,
Зачарован волнистою мглой;
Он заснул под напевы ночных
заклинаний,
Убаюканный сладкой мечтой,
Усыпленный прохладой ночной
И реки монотонным журчаньем.

В стихах Заболоцкого-юноши часто пробивались и шутливо-иронические мотивы, под маской серьезности он мог незаметно перейти к пародии. В 1918 году Николай написал целую полушутливую поэму об уржумской жизни и назвал ее «Уржумиада». В поэме изображались его товарищи Николай Сбоев, Борис Польнер, Михаил Касьянов и знакомые гимназистки. Стороннику патриархальной ста­рины и жизни слитно с природой Сбоеву посвящались следующие строки:

Прохожий этот, так и знай –
Философ Сбоев Николай.
Он отрицает всю культуру:
Американские замки,
В аптеках разную микстуру,
Пробирки, склянки, порошки…

В 1919 году Николай тщательно переписал свои стихотворения в самодельную книжечку с заглавием «Уржум». По свидетельству жены поэта Е. В. Заболоцкой, «до 1938 года Н. А. хранил рукописный сборник «Уржум». Это была им самим сшитая книжечка размером поуже тетради, сантиметров около двух толщиной… Помнится, там было много стихотворений о природе – о березе в инее, о сверкающем снеге, о звездном небе. Было там и стихотворение «На смерть Кошкина», которое упоминается в «Ранних годах». Так было положено начало обыкновению Заболоцкого собирать свои произведения в рукописные или машинописные сборники, проектировать собрания своих стихотворений. Постепенно вырабатывалось убеждение, что конечной целью жизненной программы поэта следует считать создание не отдельных стихотворений, а цельной книги, которая смогла бы занять достойное место в сокровищнице русской литературы.

В Уржуме в 1918-1920 годах был популярным дом учительницы музыки и местной покровительницы искусств Л. Е. Шеховцевой. В этом доме собирались самые разные люди – представители уездной власти, приезжие артисты, молодежь, имеющая склонность к музыке и поэзии. Порой витал там дух провинциальной богемы и декаданса. У Шеховцевой бывал и Заболотский с товарищами. Н. Сбоев разучивал и исполнял свои вокальные номера, Гриша Куклин занимался мелодекламацией, Николай молодым басом пел романсы. Исполнял он, например, романс «Три юных пажа покидали навеки свой берег родной…» или положенное на музыку, возможно, хозяйкой дома свое стихотворение «Купальская мелодия». Касьянову запомнилось, что в этом стихотворении Николай делал странное ударение в слове папоротник на втором «о». Иначе слово не укладывалось в размер.

Между тем намерение ехать учиться в столицу окончательно определилось. Заболотский и Касьянов решили поступать в Московский университет на историко-филологический факультет. Родители Николая, вероятно, одобряли это решение, но семья с трудом сводила концы с концами – собрать старшего сына в Москву и содержать его там никакой возможности не было, тем более что здоровье отца после перенесенного тифа стало неважным. Николаю предстояло содержать себя в основном самому. Как уже говорилось, летом 1918 года он работал в сельсовете. В следующее лето поступил на службу в одно из административных учреждений Уржума. Шла гражданская война. Когда возникла угроза прорыва армии Колчака к Уржуму, Николай эвакуировался в село Кичму. Касьянов вспоминает об этом: «На главной улице я увидел обоз из трех – четырех крестьянских подвод, на которых лежали тюки дел и кое-какой канцелярский инвентарь. На одной из подвод сидела плачущая машинистка, а остальные сотрудники, в их числе Николай, шли пешком. Николай был в полувоенного вида френче или тужурке, бриджах и сапогах. Вид у него был важный и решительный». Дней через десять, когда колчаковские части были отброшены и положение на фронте выровнялось, учреждение возвратили в город. Похоже, что в свои шестнадцать лет Николай Заболотский был уже самостоятельным юношей, четко оп­ределившим свою высокую цель в жизни. Ради достижения этой цели он готов был покинуть родной дом и сравнительно сытую жизнь в провинции, учиться, работать, добиваться литературного признания. Касьянов к тому времени стал комсомольцем и тоже сам зарабатывал на жизнь – с 1919 года он редактировал уездную газету «Красный пахарь».

Весной 1920 года в средней единой трудовой школе, как стало называться реальное училище, состоялся выпускной акт. Николай окончил школу. По традиции все выпускники сфотографировались, но почему-то без Николая Заболотского. У Е. Н. Спасской, жены классного руководителя выпускников, сохранился альбом с фотографиями старого Уржума, реального училища, кабинетов рисования, физики, химии, актового и гимнастического залов, уржумских педагогов. Есть там и фотография юбилейного заседания уржумского земства в 1914 году с Алексеем Агафоновичем, и вид праздника на рыночной площади в честь 100-летия войны 1812 года, и фотография Митрофаньевекой церкви в березовой роще старого кладбища. В этой роще реалисты назначали свидания гимназисткам, встречались, пели, читали стихи. Году в 1914-м Сбоев, Заболотский и другие ученики тянули канат, поднимая увесистый крест на вновь построенную колокольню Митрофаньевской церкви, которая одновременно должна была служить пожарной каланчой. Раньше на этом месте стояла старая деревянная каланча, а вблизи ее – дом деда Агафона Яковлевича, что, впрочем, не спасло его от пожара – дом сгорел еще в конце прошлого века. Переехав в Уржум, Заболотские использовали дедовский участок земли (его называли «ободворица») для выращивания сортового картофеля, который очень выручал семью, особенно в голодные 1921-1922 годы.

Итак, окончились годы школьного учения, годы детства. Заболотский читал товарищам написанное им в начале 1920 года стихотворение «Лоцман».

Я гордый лоцман, готовлюсь
к отплытию,
Готовлюсь к отплытию к другим
берегам.
Мне ветер рифмой нахально
свистнет,
Окрасит дали полуночный фрегат.
Вплыву и гордо под купол жизни
Шепну Богу: «Здравствуй, брат!»

В этих еще почти детских строках хорошо ощущается молодой оптимизм вступающего в жизнь и полного надежд Николая Заболотского. И в конце концов неважно, спутал ли он лоцмана с капитаном, как говорил ему Касьянов, или справедливо считал себя пока что только лоцманом – знатоком своей скромной уржумской гавани, который вдруг решил плыть к другим далеким берегам.

После окончания учебного года уехали из Уржума учительницы Н. А. Руфина (впоследствии Дулова) и Е. С. Левицкая. Вскоре Николай и Михаил получили от них письмо с московскими адресами и точными указаниями, как их найти в большом городе. Руфина и Левицкая обещали помочь устроиться в Москве и подготовиться к вступительным экзаменам в университет. Решено было ехать сразу, не откладывая до начала экзаменов. Касьянов поехал в Шурму попрощаться с родными. А в домике на уржумской ферме усиленно сушили сухари и готовили вещи для предстоящего путешествия Николая. Хотели даже сшить костюм, чтобы в городе он выглядел вполне прилично, достали материал, но не было ниток. И вот Николай пишет своей тетке в Вятку:

«Тетя Миля! У меня до Вас большая просьба: купите мне, пожалуйста, на рынке каток черных ниток № 40 или 50. Думаю, что денег, которые прилагаю, хватит на него. Нам здесь выдали мануфак­туру, и мне к Москве нужно, во что бы то ни стало, сшить пару. Но ниток нет во всем городе. Переслать нитки можно, вероятно, через т. Щелканова из Губкомола. 18 июля 1920 г.».

Был ли сшит тот костюм, история умалчивает, но из письма ясно, что о поездке в Москву тетя Миля уже знала, – значит, это решение в семье обсуждалось обстоятельно, с привлечением родственников в Вятке. И вот настало время прощаться с семьей, с Уржумом, с детством. Были собраны необходимые документы, одежда, провизия и в середине лета 1920 года Николай Заболотский вместе с Михаилом Касьяновым и еще одним школьным товарищем Аркадием Жмакиным отправились в Москву. М. Касьянов так вспоминает об этом путешествии:

«Мы ехали по реке Вятке до Котельнича, где внедрились в поезд. Посадка была ужасной. Мы, помятые и почти раздавленные, очутились в тамбуре набитого до краев и больше пассажирского вагона. Потом нам удалось попасть в коридорчик около уборной. Там мы и ехали с нашими тремя большими мешками сухарей и другими более мелкими пожитками. Тащились мы от Котельнича до Москвы где-то около четырех суток в жаре, духоте, тесноте. Как-то ночью у нас стащили один из мешков с сухарями, что резко уменьшило наши ресурсы и сказалось впоследствии на московском рационе. Наконец мы прибыли в Москву и очутились на Каланчевской площади…».

Друзья с присущим им молодым оптимизмом решили поступать сразу на два факультета – на желанный историко-филологический факультет Первого Московского университета и на Медицинский факультет Второго университета из-за причитающихся медикам приличных пайков. Экзамены сдали благополучно и на оба факультета были приняты, но скоро обнаружилось, что в двух местах учиться не так-то просто – все время отнимали обязательные занятия и зачеты по медицине, пренебрегать которыми было нельзя – нерадивых студентов-медиков снимали с довольствия. В результате учение на историко-филологическом факультете оказалось безнадежно запущенным. Такое вынужденное отступление от намеченного плана очень огорчало Заболотского, но он надеялся дотянуть до лучших времен и потом наверстать упущенное.

В начале 1921 года трудности с продовольствием усилились. Нормы выдачи продуктов были снижены, исчезли сахар и масло. Наконец, усиленный паек студентов-медиков был вообще отменен. Дневная норма хлеба стремительно падала – полфунта, четвертушка, а потом и осьмушка, то есть пятьдесят граммов в день. В достаточном количестве оставались мороженые яблоки и сахарин, но они не могли спасти положения. После того, как на Смоленском рынке была продана кое-какая одежда и деньги проедены, для двух друзей наступил настоящий смертельный голод. Николай Заболоцкий решил покинуть университет – голодать на ненужном ему медицинском факультете не имело смысла. В конце февраля или в марте 1921 года, не закончив первого курса, он вернулся в Уржум. А Касьянов к тому времени серьезно увлекся медициной и остался сдавать курсовые зачеты и экзамены, перебиваясь скудной едой, которую ему удавалось доставать с помощью квартирных хозяев.

Трудное время, проведенное в Москве, не прошло даром для семнадцатилетнего Заболоцкого – его закалила самостоятельная жизнь в городе, он соприкоснулся со столичной литературной средой, в Медицинском институте получил знания основ химии, физиологии, анатомии, которые в будущем пригодились ему для формирования собственной естественнонаучной концепции мироздания. Но все-таки вынужденное возвращение в Уржум сам он признавал неудачей или даже поражением на пути к цели.

Когда-то восхищавший Николая уездный городок показался теперь маленьким и провинциальным. Улицы выглядели пустынными, дома – старыми и жалкими. Жители бедствовали от наступающего голода и свирепствующей эпидемии испанки. После длительной разлуки с родительским домом особенно заметными стали перемены в семье. Отец никак не мог оправиться от тяжелого тифа, часто болел и едва справлялся с делами в совхозе. Он уже не был тем властным и крепким главой семьи, каким его привык видеть Николай. Сестры заметно повзрослели и становились все более независимыми в своих поступках – домостроевский уклад в семье ушел в прошлое. Через полгода Николай напишет: «Дома положение плохо. Отец болен, совхоз шатается…».

Весной всей семьей вскопали землю на дедовской «ободворице» и грядки у дома. Все лето с нетерпением ждали урожая картофеля, гороха, овощей, без которых немыслимо было прокормиться зимой. Николай неохотно помогал в домашних делах и большую часть дня отсиживался на своем чердаке – читал, занимался, писал стихи. Вместе с младшим братом с ужасом наблюдал он оттуда, как мимо их дома к кладбищу тянутся подводы с трупами людей, умерших от голода, брюшного тифа и жестокого гриппа. Покойников везли прямо в телегах, без гробов, едва прикрыв белым покрывалом.

В июле зашел школьный товарищ Борис Польнер и показал полученное им стихотворное письмо от Касьянова, который после сдачи экзаменов приехал восстанавливать силы к родным в Шурму. В стихотворном же послании Николай сообщил товарищу о своей жизни и планах на будущее. Написал он и о своем намерении снова ехать в Москву учиться:

А я, переменив решенье,
В Лито лечу стремленьем злым
Послал прошенье заказным
И жду ответного реченья.
ОНО решил не задерживать,
Поэта командировать.
Итак, быть может, через месяц,
Или, быть может, через два
Тебя я встречу, голова, В Москве…
Ну, покряхтим,
брат, вместе
Или при случае вдвоем
Слезу единую прольем!

Нет, не собирался Заболоцкий отступать от задуманного! По всей вероятности, в стихах речь идет о его планах поступить в только что созданный В. Я. Брюсовым Высший литературно-художественный институт – ВЛХИ. В 1921 году Брюсов реорганизовал возглавляемые им научно-исследовательскую студию при Литературном отделе Народного комиссариата просвещения (Лито) и литературные курсы при Дворце искусств в учебный институт, в котором талантливая молодежь могла бы обучаться писательскому творчеству. Ректор и профессор нового учебного заведения, он до самой смерти в 1924 году много сил отдавал воспитанию нового поколения литераторов. Брюссовский институт привлекал Заболоцкого четкой ориентацией на обучение именно тому делу, которому Николай хотел посвятить свою жизнь. Кажется, дома неодобрительно отнеслись к этим планам. Родителей огорчало и раздражало недостаточное внимание Николая к бытовым нуждам семьи. Они упрекали старшего сына в эгоизме, черствости и грубости, советовали в столь трудное время овладеть более практичной профессией, которая могла бы обеспечить кусок хлеба и поддержать семью. Возможно, эти разговоры в какой-то степени повлияли на Николая. Он посоветовался с приехавшим на каникулы и уже окончившим первый курс Петроградского педагогического института своим одноклассником Н. Резвых и решил, отказавшись от Лито, тоже поступить в Педагогический институт. Педагогом он быть не собирался, но и профессия учителя могла оказаться не лишней, примирив его с желаниями родителей и дав запасной шанс в жизни.

В том же стихотворном письме Касьянову Николай сообщил о драме, которую он упорно сочинял в своей верхней комнатке:

Писал я драму. Были люди,
Средневековый, мрачный пыл,
Но я, мой друг, увы – застыл
На «Вифлеемском перепутье».
Зовется драма так моя, –
Конца же ей не вижу я!

Кроме того, в письме было послано одно «серьезное» стихотворение – о самостоятельной жизни стихов после их рождения в голове создателя. О своем образе жизни Николай писал с оттенком иронии и юношеской меланхолии: «…мыслью не грешу, стихов любовных не пишу» и далее:

А я лежу совсем невинный
Один на дальнем чердаке.
Перо спокойное в руке,
И мысли созерцаю длинный
Немного, правда, скучный ход,
Но все же – для тебя сойдет.

В начале августа Касьянов приехал в Уржум, чтобы повидаться с товарищами по школе. Он рассказал, как жестоко голодал весной в Москве и на пути в Шурму и как его дядя, не узнав в исхудавшем оборванце родного племянника, принял его за нищего бродягу, замахал руками и закричал: «Не подаем, не подаем!» Все смеялись, хотя в этой истории было мало веселого, особенно для тех, кто в скором времени снова собирался отправиться в город учиться. В Петроград собралась целая компания – Заболоцкий, Резвых, Польнер, Жмакин (который решил поступать или уже учился в Петроградском технологическом институте), кажется, еще одни-два человека. Касьянов и Заболоцкий поехали в разные города и теперь расставались на долгие годы. В Москве Михаил Иванович всерьез занялся медициной, окончил медицинский факультет и впоследствии стал видным специалистом по патологической анатомии и судебной медицине. В 1939 году он стал военным медиком. Великую отечественную войну закончил полковником, главным патологоанатомом одной из армий. После войны он – доктор медицинских наук, автор ряда научных монографий, научный сотрудник и преподаватель московских институтов. С Заболоцким он переписывался – сначала друг другу писали часто, потом все реже и реже… Пройдет целых четверть века, и школьные друзья снова встретятся уже немолодыми, много испытавшими людьми.

В середине августа 1921 года Лидия Андреевна снова снаряжала сына в дальний и нелегкий путь. Правда сухари сушить теперь было не из чего, картошка еще не созрела, так что едва ли удалось Николаю взять с собой достаточное количество продуктов. Хорошо еще, что недавно открылось отделение американской благотворительной организации АРА, от которой семья Заболотских получала три продовольственных пайка, а Николаю достались брюки и ботинки (деятельность АРА в Советской России была разрешена в связи с голодом в Поволжье и прилегающих районах). В остальном юноше предстояло рассчитывать лишь на самого себя. И тем не менее настроение у него было приподнятым – чувство верности своей цели придало силы, ожидание новых впечатлений, открытий и побед наполняло душу великой радостью. Через несколько месяцев в письме Касьянову он напишет:

«Человек есть до безобразия неинтересное существо, если он ни к чему не стремится и, следовательно, не настраивает себя на известный тон, соответствующий его цели».

А через несколько лет, уже окончив Педагогический институт им. А. И. Герцена, в исповедальном письме своей будущей жене Заболоцкий вполне точно определил влекущую его цель:

«Моя жизнь навсегда связана с искусством – Вы это знаете. Вы знаете – каков путь писателя. Я отрекся от житейского благополучия, от «общественного положения», оторвался от своей семьи – для искусства. Вне его я ничто».

9 ноября 1928 г.

 

Вариант статьи Н. Н. Заболоцкого, опубликованной в сборнике «Альманах библиофила» № 22. за 1987 г.

Уржумская старина. Краеведческий альманах.
Вып. № 3-4 (8) (май-август 1992 г) / Изд. В. А. Ветлужских.
– Уржум, 1992. – С. 1-19.

 877 total views,  1 views today