Отступление

Нет, нет, как ни трачена душа твоя бесконечными тяготами забот, суетой вседневности, лавиной всевозможных знаний – важных и бессмысленных, – как ни стянута она тысячами бечевок – потолще и потоньше, – есть все же в ней заповеданные самим тобой уголки, которые хранишь, бережешь пуще всего на свете, изо всех сил не допускаешь, чтобы покрылись они паутиной забытости, и всякий раз, обращаясь к ним, словно черпаешь водицы из незамутненного родника, из вековечной чистоты, которая так нужна всякому в неразборчивом столпотворенье нашего поспешного века.

Может, это потому, что душа – величина неизменная, от времени, плотности бытия, суетности хоть и зависимая, но стремящаяся к ценностям неизменным и непреходящим, величина, так сказать, колеблемая, но и амортизирующая, возвращающая тело и ум к подлинному, к сокровенному, к единицам измерения, которые при всяких переменах должны оставаться мерками твердыми, постоянными, навсегда.

Так ли это все или, может, не совсем так, а все же хорошо, что есть в нас ценности заповеданные, неприкасаемые, не каждый день и не каждый час извлекаемые даже для внутреннего потребления, затаенные, а оттого особо дорогие и очищающие, хорошо очищающие, коли ты запылился…

Для меня драгоценность такая – песня. Не та, что дух перевести не дает, глушит, напрягает нервы, несется из каждого приемника и, мне порой кажется, чертом придумана, чтобы отуманить, превратить человека в попку, который сидит в золоченой клетке навязчивых, как жвачка, ритмов и пустых словечек – ни о чем не думай, знай повторяй за другими и будешь счастлив.

Впрочем, это уже другое, хотя и важное тоже, теперь же хочу сказать о своих возвращениях в чистоту, о чистом ключике в моей душе, о ключике, который в моей-то памяти не застынет, а вот в жизни замирает, того гляди и пересохнет, а это ох как печально…

Прикосновение первое. Волшебное колечко

Это, наверное, у меня самая удивительная поездка. Еду не но делу какому важному, не на встречу любопытную, не увидеть достопримечательность – еду в обыкновенную деревню с необыкновенной славой: там песни поют. Не какие-нибудь, а старинные, русские; не хор в этой деревне, не какая там самодеятельность – просто так поют, для себя, а выходит подороже другого хора.

Бывало, бабка, умирая, в свой последний час отдавала внучке заветное золотое колечко, единственный подарок за всю жизнь, полученный на дальней, давностью затуманенной свадьбе. Так и шло это колечко от бабки к внучке, от свекрови к невестке – из колена в колено, из рода в род… Жили, рождались, умирали люди, а колечко, как волшебное, катилось и катилось себе, не тускнея, не ржавея, на радость людям.

Вот так же вышло в той вятской деревне с песней. Жили и уходили отцы и деды, а сыны их и внуки, словно золотое колечко, принимали песню, не забывали ее.

На улицу, окутанную синим, стеклянным воздухом, опускаются сумерки. Огромная, красная, круглая, как блин, луна запуталась в тополях. Мычат коровы, пахнет парным молоком. Сейчас хозяйки подоят скотину и придут сюда, к завалинке Костромитиновых. Сам хозяин, серебряный весь старик Михаил Михайлович, уже наготове. Другой бы в восемьдесят пять на печи лежал в валенках, а этот – как же! – петь вышел. Густеют, синеют сумерки. Подходят к завалинке женщины – и старухи, согбенные тяжкой работой, и помоложе, и молодухи. Из «певчей избы», из «клуба», как зовут здесь дом Костромитиновых, выносят лавки: на завалинке места всем не хватает. Хозяйка приносит из погреба холоднющего – зубы стонут! – квасу, специально на сей случай подслащенного попуще.

Начинается песня. Сначала тихонько, неуверенно. Потом ее подхватывают, и она крепчает, звонкой становится, многоголосой.

Калинушка со малинушкой в саде расцвела,
Ой в саде расцвела, ой, да на ту пору,
Да на ту пору, на то время
Мать дочь родила.
Мать дочь родила,
Да, ой, не собравшись с умом да разумом,
Замуж отдала...

Деревенские ведут своей песне два летосчисления. Так вот эта, про калинушку со малинушкой – из первого, из самых горьких и старых она. Наверное, пели ее еще тогда, Митя со товарищами…

Кто такой этот Митя, толком никто не знает и знать не может, потому что очень уж давно это было, но предание говорит, будто переселенцы, дальние предки калининцев, согнанные откуда-то со старых мест то ли вечным недородом, то ли пожаром, пришли в лес, который рос раньше тут. Место им глянулось, и какой-то Митя разжег первый костер. Расселись у костерка, пригорюнились, спели песню, чтоб повеселей стало. Костер был Митин, отсюда пошла коренная фамилия деревенских – Костромитиновы. А деревню назвали Поникла. Видно, в честь старых бед.

Песни переселенцы принесли с собой. И были они больше печальными, за сердце берущими, тоскливыми. Потому, видно, что беда никак от них отстать не хотела. И за старыми бедами приходили новые.

То женскими голосами взовьется песня – про долю тяжкую, про вечные муки и в поле, и дома, у корыта, и в прислугах, и у нелюбимого мужа.

Сяду в садик да на яблоньку да на кудрявую,
И спою я песню жалобну, да жалобнехоньку…

То мужицкие голоса выводят тоскливо:

Ой, ты взойди-ка, красно солнышко,
Красно солнышко, обогрей-ка нас, добрых молодцев.
Ой, да красных молодцев, красных молодцев
да все солдатушек,
Все солдатушек, солдатушек да молодых...

Даже сейчас, заедешь в деревню и сразу скажешь, что жили тут испокон веков работящие люди. Многие дома из красного кирпича, а обжигали его тут же, в деревне, и строили добротно, как и пахали, и сеяли. Снопы еще в поле, а крестьяне навоз из ограды уже везут в межу. Потом поливали землю, трудов не жалели, работягой считалась Поникла, да что с того толку, все одно впроголодь жили, трудно. Бедовали…

Вот говорят, песня, она всегда с человеком. Это правда, только в горькую годину и песня горькая. А веселая, хороводная все реже и реже пелась. Все тише и тише…

Во лугу была, да во лужочке,
Ай, люли, да на лужочке,
Что на крутеньком да бережочке,
Ай, люли, люли, да на бережочке...

Рядом со мной поет молодой кудрявый парень в телогрейке. Аркадий, сын Павловны Швецовой. Это чтоб не спутать: Павловны в деревне две, две сестры, а Аркадий – сын Швецовой. Он и песни все старые знает, и даже сам сочинил одну свою, новую. Ее тоже в деревне поют.

А всего-то у Павловны поют: сама она, Аркадий, Петр, Павел, Геннадий – сыновья да две снохи. Но это что, вон у Костромитинова Михаила Михайловича девять певцов из одного дома было.

Но не в том суть, из какой избы больше поют, а в том, что к старым песням прибавились другие. А все пошло с того самого дня, как пятеро самых бойких мужичков прямо с деревенской сходки, собрав быстренько котомки, отправились к всероссийскому старосте Михаилу Ивановичу Калинину. Было это в самом начале Советской власти.

Вернулись из Москвы Василий Дмитриевич, Андрей Александрович, Николай Ильич, Дмитрий Александрович да Александр Яковлевич – все Костромитиновы и долго рассказывали о встрече, которая крепко запомнилась. И все повторяли ходоки главные слова старосты:

– Надо всем всю жизнь менять. А сделать это сможете только сами. Вот жили вы прежде полосками, каждый за себя думал. А только ведь сообща-то работать лучше, легче, толку больше. И обязательно переходите на многополье. Это главное…

И на новом сходе, когда решили объединиться в колхоз, единогласно постановили: нет теперь Пониклой, есть теперь деревня Калинино.

Закрутилась, завертелась новая жизнь. Собрали с каждой души толику хлеба, продали, на эти деньги начали строить школу. Грамоте стали учиться вместе с пацанами.

Жизнь деревенская менялась. И в самый большой праздник, когда хозяйство первым в округе перешло с трехполья на девятиполье и получило крепкий урожай, решили устроить гулянье.

Праздник, так праздник! Вынесли столы из изб, поставили их в длинный ряд вдоль всей деревни, прямо на улице, постелили скатерти-самобранки. А потом вышли перед всем честным народом двадцать старух лет по шестьдесят-семьдесят и запели старинные песни. Все подпевать стали.

Сначала спели ту, знаменитую, из первого летосчисления:

Эх ты, доля моя, доля,
Доля горькая моя,
Ах, зачем ты, злая доля,
До Сибири довела...

Пели торжественно, будто отпевали эту горькую долю. Навсегда.

А потом, словно тяжесть с плеч стряхнули, грянули в сотни голосов:

Во лугу была, до во лужочке...

Воскресла веселая песня.

Всю я ночку, всю я темну, ой, не сыпала,
На окошке белой грудью, ой, пролежала,
На окошке белой грудью, ой, пролежала,
Своего дружка милого, ой, дожидала...

Когда началась война, жены и матери, проводив на фронт своих мужей и сынов, сложили в сундуки, на самое дно, хромовые выходные сапоги. Кто – до конца войны, а у кого сапоги эти до сих пор лежат. Вместе с сапогами сложили в сундуки и веселые песни. А печальные, грустные стали исцелителями.

Мне рассказали о дне, когда почтальонша получила похоронную для Александры Михайловны, тогда еще просто Шуры Костромитиновой.

Почтальонша пришла в деревню и до вечера, пока женщины были на работе, помогала им, а вечером обошла все избы… Потом она отправилась к Шуре, и вслед за ней потянулись бабы.

Когда вошли, Шура сидела на лавке, за деревенским столом, который скоблила каждые две недели и который всегда был будто свежеоструганный, сидела прямо и глядела перед собой не мигая, не шевелясь. Рядом с ней стояла почтальонша и гладила ее, точно маленькую, по голове:

– Поплачь, Шура, поплачь.

Но та сидела, как каменная, глядела в угол мертвым взглядом.

Кто-то из баб глубоко вздохнул, словно всхлипнул, и неожиданно запел:

Всю я ночку, всю я темну, ой, не сыпала,
На окошке белой грудью, ой, пролежала...

Остальные пропустили эти слова, будто прислушиваясь к одинокому тихому голосу, а потом запели все враз:

На окошке белой грудью, ой, пролежала,
Своего дружка милого, ой, дожидала...

Песня тянулась печально, горько, никто и никогда ее больше так не споет. И тут Шура вздрогнула – и телом, и лицом, уронила голову на стол и страшно, тихо завыла. А женщины, тревожно смотревшие на нее, вдруг вздохнули, лица их размягчились, будто свалилась с плеч тягость, и запели дальше:

Я едва-едва дружочка дождалася,
Я едва-едва дружочка, ой, дождалася...

Шура Костромитинова билась в горе, а бабы переглядывались тревожно, будто друг дружку спрашивали – чья дальше-то очередь: твоя, твоя или моя…

Ну долина, долинушка,
Раздолье широкое,
И-и-эхо-хо, раздолье широкое...

И эту песню не пели прежде в Калинино. Привозная она. Она вроде вступительного взноса в деревню Тихона Ускова.

Он, Тихон Герасимович, сейчас на пенсии, недавно только ушел с работы, а так все заведовал фермой. И еще раньше был он старообрядцем, знал от корки до корки свои святые псалмы, людей сторонился. Да вот – бывает ведь – переменился человек к старости. И все ей благодаря, песне.

Прошел он три войны – две мировых и гражданскую, насмотрелся за это время всяких-всякостей, а веру свою не бросал. Пел молитвы, выученные еще мальчишкой, под отцовской строгой рукой. Подумывал, бывало, грешным делом: вот ведь, жизнь проживу и песни веселой не спою, не спляшу – все грех.

Потом переехал в Калинино. А там по вечерам, особливо субботним, после баньки с веничком, мужики да старики в чистых рубахах садятся на завалинку и, поговорив о том да сем, выкурив по закрутке для разгону, начинают петь… Помалу сбирается вся деревня – и стар, и млад, – и все поют…

Не утерпел раз Тихон Герасимович, присел на завалинку к народу, посидел да вдруг, когда все утихли, как грянул молодым голосом:

Ну долина, долинушка,
Раздолье широкое,
И-и-эхо-хо, раздолье широкое...

Народ глаза кулаками протирает, Тихонова старуха у ворот ругается, а старик седую бороду по ветру распушил и во весь голос поет:

По этой долинушке гуляет детинушка,
И-иэхо-хо, гуляет детинушка,
Гуляет невесело, смотрит так нерадостно,
И-и-эхо-хо, смотрит так нерадостно.

С тех пор плюнул вконец Тихон Герасимович на старообрядческие недозволенности. К книжкам жадно припал, будто за все прошлое хотел прочитать… Говорят, сперва старуха ему для этих мирских книжек даже столик специальный выделила, клеенкой крытый, чтоб, значит, избу не пакостить. Как уже там дальше события развивались, неизвестно, но очевидцы утверждают, что ныне у Тихона Герасимовича под книги – лучший стол с нарядной скатертью…

– А ну-ка, Герасимыч, дунь свою, – говорит хозяин «певчей избы» Михайло Михайлович.

Герасимыч сегодня в новой вельветовой куртке, под ней оранжевая ковбойка, на голове стариковский колпак, а в руке свежая «Комсомолка». Песни петь он завсегда идет приодевшись, как говорит, обмундировавшись.

Его уговаривать долго не надо. Он приглаживает седую бороду и запевает «свою», ту самую.

А голос у него молодой, сильный.

– Моторный мужик, – говорит Михаил Михайлович.

Вот сгорела Вытегорская деревянная церковь в Вологодской области. Ночевали там пьяные и бросили окурок. Исчезло без следа с земли великое творение русских плотников. Церковь, конечно, осталась в нашей памяти – на рисунках, на фотографиях. Утешение невелико, но все-таки…

А вот песня, старая русская песня, которую называют народной, нерукотворное творение неизвестных поэтов и композиторов, исчезает вообще без всяких следов. Даже калининцы говорят: сейчас поем уже меньше, чем раньше пели. Анна Васильевна Зоболотских показала мне тетрадку своей дочки, семиклассницы Саши с песнями. Я обрадовался этому несказанно, раскрыл тетрадку… и увидел там песенку «Бабушка, научи меня танцевать чарльстон». Нет, конечно, в этом греха, пусть Саша учится танцевать чарльстон, тем более что она и старинные песни знает, с матерью дома поет, но уже не столько, сколько Анна Васильевна.

Правда, есть человек, которому деревенская песня поистине дорога. И ничего, что он – не из Дома культуры или Дома народного творчества, которым по штату положено побывать бы в Калинино…

Это – Прасковья Андреевна Попова, заведующая районной библиотекой, старушка, которая когда-то еще девчонкой бегала в Пониклу слушать песни и водить хороводы. Сейчас, памятуя о будущем старой песни, она записала в тетрадку больше сорока текстов. И это еще не все. Свою тетрадку она принесла в Стробыкино, соседнюю деревню, там эти песни полюбились, и стробыкинские крестьяне теперь по вечерам, тоже на завалинке, поют, как в Калинино. Значит, старая песня еще молода! И оттого втрое, впятеро дороже становится крестьянская мудрость, сохранившая, как золотое колечко, дорогое наследство своих дедов и прадедов – русскую песню.

На дворе уже полная ночь. Луна порозовела и выбралась, наконец, из тополей.

– Хоть бы уж сегодня подольше попели, – смеется Тихон Герасимович в бороду. Ему сейчас идти «размундировываться», брать в руки деревянную колотушку и до утра, до первых петухов и малиновой зари коротать ночь одному. Правда, это не так уж и долго. Нынче, в сенокос, – да и все лето – хозяева поднимаются в четыре утра, петухов сами будят.

Я уезжаю. Хозяйки расходятся по избам – скоро вставать, а они еще не ложились. На обратном пути возле раскидистой черемухи мы тормозим, чтоб послушать голос какой-то чудной птахи. И вдруг из-под черемухи голосистый девичий голос выкрикивает:

Из колодца вода льется,
Извивается дугой,
Расставаться нам придется,
Мой хороший, дорогой...

Песня обрывается, кто-то шепчется под черемухой и отчаянно смеется. Шофер мотает головой, беззлобно ворчит: – Горластый народ! Тихо и тут не могут…

1965 г.

Прикосновение второе. Ода вятской песне

У нашего времени множество определений. Век автомобиля, эпоха стрессов, эра авиации… И еще – век диска. Легкий пластмассовый круг, на котором записана музыка, катится по нашему земшару, как говорится в модных стихах, и бег этот не так уж легок и беспечен, как многим кажется. Граммофонная пластинка, как бумага, как кинопленка, несет с собой вихрь информации, и информация эта не пассивна. Легкое колесо подминает под себя тысячи тысяч, главным образом молодых людей, – оно становится как бы переносчиком и добра, и заразы, да простит меня читатель за это, может быть, слишком энергичное выражение, не лишенное, тем не менее, оснований: ведь несомое этим колесиком, сделанным из отходов нефтевозгонки, не всегда нужно, эстетично, полезно. На Западе диск грамзаписи давно стал средством наживы, средством воздействия на уши, на мозг, на душу, в конечном счете…

Впрочем, мое вступление носит негативный характер прежде всего для того, чтобы контрастнее был позитив: я хочу порадоваться факту положительному. В туче пластинок, которые огромными тиражами выпускает всесоюзная фирма «Мелодия», появился диск, названный «Вятская песня». А вот какие песни собрал этот диск: «Не красное солнышко», «Ой да лист посохнет», «Ой ты, хмель, мой хмель», «Кукует кукушечка», «Загорела во поле калинка», «Что не ласточка, не касаточка», «Вдоль по морю», «Эх ты, Ваня», «Красивая красавица», «От зари звезда занимается», «Виноградка, сладка ягода», «Я от тятеньки, от маменьки мал остался», «Подуй, мать-погодушка», «Из-за лесику, из-за темного».

Впервые народная песня, имеющая древнюю вятскую прописку, исполнена хорошими артистами и растиражирована.

Хор русский песни Всесоюзного радио, Любовь Лазарева, Сергей Яковенко, Светлана Браз, Татьяна Гараева. Александр Ведерников – вот кому обязаны мы своеобразным возрождением вятской народной песни. Но это – исполнители, вдохнувшие жизнь в старые, забываемые мелодии. Созданию же пластинки, хлопотам по ее выпуску мы должны быть обязаны комитету по радиовещанию и телевидению при Кировском облисполкоме, его работникам.

В свое время по кировскому радио прозвучал цикл передач «Вятская народная песня». Цикл был услышан, более того, вызвал добрый отклик народа. Особенно важно, что замысел работников радио поняла молодежь. Авторы сопроводительного текста к пластинке приводят любопытное письмо, присланное на радио девятнадцатилетним студентом училища искусств Володей Ляминым. «Этим летом, – писал он, – довелось мне вновь побывать на родине моей матери – в Богородском районе. Казалось бы, на первый взгляд, что здесь такого? Но вот вошли мы в дом к одной старушке. «Песенница», – сказали мне про нее. Разговорились мы, и по нашей просьбе спела Мария Аверьяновна о своей прожитой жизни. Нельзя было слушать эту песню «просто так», было в ней что-то такое щемящее и искреннее, что будило мысль… Позднее, в свободное от учебы время, стал записывать я на магнитофонную пленку песни старых людей…»

Письмо это вызвало во мне давнее воспоминание…

Несколько лет назад судьба привела меня в Уржумский район, в деревню Калинино. В деревню мы шли из Уржума пешком, полевой тропкой, и спутница моя, женщина с удивительно добрым, открытым русским лицом, как-то застенчиво рассказала мне про то, что в деревне, оказывается, поют… Надежда Михайловна Костромитинова – младшая дочь Михаила Михайловича и Александры Логиновны, людей даже в ту пору старых, – работала в районной библиотеке, а в праздники да выходные шла в свою деревню. В деревне пели. Дом Костромитиновых звали «певчей избой». Возле этой избы в мягких летних сумерках слушал я чудные деревенские песни, не записанные на листочке бумаги, но навечно запечатленные памятью… Это был удивительный вечер. На завалинке рубленой русской избы сидели седобородые старики, старухи, повязанные белыми, праздничными платками, и пели слаженно, хорошо, сердечно.

Еще тогда я подумал: это, конечно, хорошо, что поют не по-писаному, но ведь и плохо. Память человеческая имеет большой изъян: она умирает вместе со смертью, и только память молодых может спасти то, что знают и помнят старики. Молодежи тогда в деревне было немного – голоногие девчонки, они, надо сказать, подтягивали старикам, но как-то весело, скорее, из озорства, что ли. Когда старики приустали, я попросил девчонок, чтобы спели, что им-то нравится, какие у них любимые песни. Ломаться они не стали и – тоже хором – спели мне пару-другую расхожих эстрадных песенок – пустых, конечно же, про любовь, из тех, что умирают бесследно, прокатившись широкой волной по всей России. Мне сделалось грустно тогда. Вот почему с радостью и надеждой перечитывал я письмо неизвестного мне Володи Лямина из училища искусств, которого старая вятская песня не только не оставила равнодушным, но, напротив, пробудила к осознанному действию – записи, сохранению этой песни.

В этом факте, признаться, мне видится нечто большее, чем просто уважение к старине. Вот уже много лет по призыву комсомола молодежь участвует в походах по местам героизма советского народа – героизма революционного, трудового и боевого. С каждым годом поход этот обретает все новые и новые черты, доказывающие широту и гуманистическую глубину прекрасного движения. Вот уже студенты архитектурных вузов восстанавливают древние монастыри – шедевры старых русских зодчих. Вот уже самодеятельные студенческие экспедиции собирают редчайшие памятники русской письменности. А песня? Разве песня не есть категория, сопряженная с трудом народа – ратным, крестьянским, каким угодно? И разве не есть собирательство и сохранение старых российских песен часть сохранения наших национальных богатств?

И здесь мне хочется сказать о главном. О том, что видится мне в факте выхода пластинки «Вятские песни», как и прекрасной книги «Народные песни Кировской области». Ценность, неоспоримая важность обоих событий состоит в том, что вятская народная песня вновь как бы вводится в обиход. Мало записать, мало сохранить старую песню. Важно возродить ее к новой жизни.

Послушайте радио, включите телевизор. По всем программам – особенно молодежным (и это грустно!) – несутся сотни современных, в большинстве своем стремительно забываемых шлягеров. Они заполняют эфир, слышатся с танцевальных площадок, их усердно распевает всех родов «малая» эстрада: в кинотеатрах, ресторанах.

Нет нужды сшибать лбами старую песню с современной. Факты распространения «легкого жанра» (там ведь тоже есть свои хорошие достижения) я привел лишь к тому, чтобы вы припомнили: а часто ли прерывает этот поток хорошая старинная песня? Нет, к сожалению.

В Москве я не раз был свидетелем маленьких «сенсаций»: вдруг в каком-нибудь небольшом зале выступят фольклорные группы – десяток старух из дальней деревни, одетых по-старому, поющие старые песни, или ложечники, рожечники… Билеты достать невозможно, о «безрекламном» концерте говорят больше, чем о знаменитостях первой величины. Но старухи уезжают, все затихает до следующих, если так можно выразиться, «гастролей». О чем же речь все-таки, скажете вы? Речь о том, что старая русская песня, старая вятская песня в частности, нуждается в распространении, во введении «в оборот» радио, телевидения, эстрады, самодеятельности ничуть не менее активно, наступательно, чем современная песня. А когда зазвучит она часто, ежедневно, тогда она по-настоящему возродится к жизни.

Готовясь написать то, что вы читаете, я взял в Кировской библиотеке имени Герцена изданную в 1894 году книгу «Песни северо-восточной России». На экземпляре, который хранится в библиотеке, автограф: «Старому знакомому от сотрудника по изданию сей книжки… – Аполлинарий Васнецов, 1894 г., Мая 31». Восемьдесят лет этому автографу. Неприметный юбилей автографа и книги замечательны вдвойне – собрал эти песни в Вятской губернии сельский учитель Александр Васнецов, а помогли издать ее его братья – выдающиеся русские художники Виктор и Аполлинарий Васнецовы. Факт, свидетельствующий о прекрасной любви двух замечательных деятелей русской культуры к родному краю, к его народу, к вятской песне – первому проявлению национального духа…

Я читал книгу, выпущенную восемьдесят лет назад, и не уставал восхищаться. Песни бытовые, хороводные, святочные, подблюдные, величальные, причеты невесты – все, буквально все полно поэзии, истинного творчества – творчества в самом высоком понимании слова. Я читал эту книгу и думал не о песне уже: песни, записанные Александром Васнецовым, имели для меня значение в высоком смысле слова литературное; это были литературные памятники – памятники нерукотворные, возведенные неизвестным нам мастером. И горечь, и веселье, и озорство, и тоска, и страдание, и любовь – вся гамма чувств, которыми обладает русский человек, пролита в эти чудные, неповторимые песни. И как было бы важно книгу эту переиздать. Доказательства этой необходимости? Их много – каждая из нескольких сотен песен, включенная в сборник. Да вот хотя бы эта:

При дороженьке стояла,
Калину ломала;
Я калинушку ломала,
В пучечки вязала,
Приметочки клала,
В дорожку бросала,
Дружка ворочала:
Воротись, моя надежда!
Воротися, сердце!
Не воротишься, надежда,
Хотя оглянися!
Не оглянешься, надежда,
Махни черной шляпой!
Черной шляпой пуховою,
Правою рукою.

Но вернемся к пластинке. Вятских песен – сотни, на пластинке записано четырнадцать. А вятская песня, честное слово, стоит того, чтобы за первой грамзаписью вышла и вторая, и третья, чтобы за первым сборником песен вышли другие, представляющие ее и как чисто литературное чтение, одни тексты. Местное радио уже сделало доброе дело. Но доброе дело потому и зовется добрым, что оно не кончается на первом шаге, а идет вширь, вглубь, развивается и живет. Отлично сказал о нашей песне вятский выходец, солист Большого театра СССР Александр Ведерников: «Да это – чудо! Надо, чтобы такие песни слушала вся наша страна. Они стоят того».

Еще как стоят!

1974 г.

Прикосновение третье. Плач о вятской песне

«Оду вятской песне» по праву земляка я напечатал в кировской газете. И получил два отклика. Первый появился в той же газете. Покойный ныне Евгений Петрович Замятин, писатель из Уржума, маленького чудного городка, от которого деревня Калинино всего в двух верстах, рассказал, что той самой порой, когда я восхищался пластинкой с вятскими старинными песнями и вспоминал, как поют крестьяне, в этом самом Уржуме гастролировал ансамбль из Кировской филармонии, причем ансамбль с обнадеживающим именем – «Вятичи». И вот эти самые «Вятичи», оснащенные электрическими усилителями и прочей новомодной музтехникой, всеми возможными силами старались искоренить у жителей маленького чудного городка даже само воспоминание о народной песне.

Что же, подумал тогда я, видимо, не оды вятской песне писать надо, а защищать ее. Восхищение – слабый способ для наступления.

И тут, по странному движению судьбы, я получаю из деревни Калинино еще один отклик – трогательное письмо деревенского жителя, которое привожу здесь полностью:

«Пишет вам Костромитинов Алексей Михайлович из той деревни Калинино (Пониклы), что близ г. Уржума. Я сын Михаила Михайловича и Александры Логиновны и, что называется, «последний из могикан».

Оба они четыре года назад умерли, почти одновременно, с разницей в двадцать дней.

Это были замечательные родители и люди. О том, как их уважали родные, родственники, соседи и знакомые, можно было судить по количеству присутствующих на похоронных процессиях. Да и сейчас по старым русским обычаям в родительские дни, когда ходят на кладбище поминать, у их могил бывает всегда очень много народу. Мы их и похоронили рядом.

Меня вы не знаете, я, значит, брат Нади. Видно, у нас в крови заложено, что все мы любим народное творчество: музыку, песни, танцы, пляски. Мое амплуа – танцы, причем с детства. И когда Надя вела хор «калининский», впоследствии объединенный – всего колхоза, – я ставил танцы и, кажется, не без успеха. Танцы ставил под стать нашим песням: старинные, народные. Сам я их учил у старых людей, несколько обрабатывал, не теряя основы. Лично мне нравились: «Кадриль» (я назвал ее «Уржумская кадриль»), «Браковочка» и «Кружилиха». Но это уже дела давно минувших дней.

К нашему хору и моей танцевальной группе была приобщена танцевальная группа из уржумского Дома культуры. Был приглашен балетмейстер, фамилию я забыл. Он поставил на фоне нашего хора танцевальную картинку «Белорецкая ярмарка». Очень умно, красочно, красиво. Мы выступали в г. Кирове на смотре и по телевидению. Успех был большой. Сейчас же все абсолютно распалось, и, мне кажется, окончательно.

Вашу статью «Ода вятской песне» читали коллективно. Жаль только, что среди работников культуры мало, очень мало ценителей и любителей русской народной песни. Поэтому-то русские напевы и песни все менее становятся популярными, особенно среди молодого поколения.

Я люблю музыку любую – от симфонической до эстрадной. У меня есть любимые композиторы-классики, любимые оперы. Но я остаюсь фанатиком русской народной песни и танца. Сам плясал в профессиональном армейском ансамбле. Песни же, наши любимые, народные, я готов слушать и подпевать всегда и много. Так и наши бывшие участники хора, любители песни, скучают без нее, ждут ее и надеются, что вновь «воскреснет» наш хор. Но, увы, никому это не нужно и никого не интересует. А как это досадно. Ведь и сейчас, чуть соберутся несколько человек, сразу затянут свои песни. У меня есть перечень песен, что мы знали когда-то и пели. Они отпечатаны на машинке. Не содержание песен, а название или первые строки песен. Их было за 120, а сейчас их еще больше. Вот бы фольклористов-то сюда, да не наспех, а на время. Много бы можно было почерпнуть здесь, хотя бы от отдельных лиц и исполнителей.

И ведь хор-то наш при желании и некоторых усилиях можно восстановить.

С уважением А. Костромитинов

Уточню: калининские певцы, прекрасная деревенская традиция, в ту пору, когда я был в деревне и слушал песни ее, конечно же, привлекали не только мое внимание. Деревенский хор с завалинки приглашали в районный, областной центр на смотры и конкурсы, и Алексей Михайлович, видно, по справедливости, а еще в отсутствии иного слова, другого определения, называет его хором, хотя практика употребления этого слова явно сужает то, что я видел в той деревне. И хор, конечно, и в то же время – не хор, а куда больше. Но это лишь уточнение.

Суть же вот в чем: духовное уходит со смертью людей. Мне страшно представить: ну умирает последний старик в деревне Калинине, и кто сосчитает, сколько песен, которые там сейчас помнят, исчезнут…

Так неужели же пресловутые «Вятичи», взявшие от русского искусства только «обложку», будут, притопывая да прихлопывая, да дергая железные струны электрических гитар, процветать, отбивая у людей вкус к музыке, а вятская песня… погибнет.

Эк, хватил, скажут мне иные! А фольклористы?

Низкий поклон фольклористам. Низкий поклон Ивану Александровичу Мохиреву – доценту Кировского пединститута, Светлане Леонидовне Браз – преподавателю Московского института имени Гнесиных за то, что они (не без помощи будущих учителей – студентов педагогического института) песни старые записывают, сохраняют, издали книгу «Народные песни Кировской области» (Музыка, 1966), а прежде всего, в начале начал, снова и снова, низкий поклон и светлая память Александру Михайловичу Васнецову, издавшему в далеком от нас 1894 году поразительную книгу «Песни северо-восточной России», своеобразный юбилей которой – девяностолетие – исполнился в 1984 году, а в 1994 – исполнится столетие. Как говорится, никуда не уйдем мы от этих дат, которые, точно крепкие верстовые столбы, укоряют нас небрежением к славным делам, сделанным до нас. Обо всем этом я уже писал, писал и о необходимости переиздать песни, собранные А. М. Васнецовым, – этот ценнейший культурный памятник, не утративший своих достоинств и нынче (вот что такое вечность!).

Надо сказать, и на это я получил отклик. Встретив меня как-то, кировский писатель Леонид Владимирович Дьяконов, человек, которого я очень люблю, чей талант и заслуги перед землей вятской очень почитаю, сказал не без доли скрытой иронии:

– Ваша великолепная идея о переиздании книги Васнецова была осуществлена мною двадцать с лишним лет назад.

Ах, дорогой Леонид Владимирович! Факт переиздания «Песен северо-восточной России» мне хорошо известен, да вот печаль… состоялся он, как вы сами сказали, двадцать с лишним лет назад. Люди, жившие двадцать с лишним лет назад, были признательны вам, но за эти-то годы сколько других народилось! Тысячи тысяч. Шансов у них увидеть ваше переиздание столько же, сколько – издание 1894 года, то есть абсолютно никаких. Я ведь вел и веду речь о сегодняшнем дне, о сегодняшней судьбе вятской песни. Вон в Калинино всего десяток лет назад хор был, да какой! А нынче…

Однако прежде чем вернуться к письму Александра Михайловича Костромитинова, я выскажу несколько конкретных предложений. Защита требует определенности, так пусть же не одой станут мои слова, а попыткой организовать действительную защиту народного творчества… Размышление надо закончить выводами, откликов и фактов достаточно, поэтому решаюсь вынести на суд конкретные предложения, которые со временем что-то не стареют – как грустно! – а, напротив, набирают какую-то силу, силу факта бесспорного и, с горечью замечу, не к одной только вятской песне отношения имеющего.

С первым, надеюсь, Леонид Владимирович Дьяконов согласится. Оно адресуется к издателям. Надо организовать красочное, иллюстрированное переиздание сборника Александра Михайловича Васнецова. Песня есть факт литературы, книга Васнецова – прекрасное литературное чтение. Книгу, ставшую редкостью и не переставшую быть ею после переиздания двадцатилетней давности, надо возродить к сегодняшней жизни и переиздавать, как переиздают хрестоматии, по крайней мере, раз в десять лет. Ведь книга эта и есть хрестоматия, литературный памятник истинно народного творчества.

Надо переиздать также вятские песни из этой книги, обработанные Л. В. Дьяконовым для детей; ведь с этой поры начинается любовь к Отечеству, и именно в такой форме. Однако этого мало. Вятская народная песня должна получить всесоюзное звучание.

Пластинка «Вятские песни» стала первой весточкой, воспроизводящей песню. На ней записано четырнадцать песен. Мы уже отдали должное и этой пластинке, и инициаторам ее выпуска. И сейчас давайте скажем об этом факте так: а ведь всего четырнадцать! Мало, мизерно мало при сотнях-то! Так может быть, руководство областного управления культуры обратится в фирму «Мелодия», а при нужде – в Министерство культуры СССР, которому подчинена фирма, с просьбой выпустить вторую, третью, пятую пластинку этого цикла. Убежден: трудностей особых не будет, а коли и возникнут какие-то, то уж не по вине самой вятской песни, отказать которой в праве звучания не может никто.

Я все талдычу: вятская да вятская. Однако не только вятское имею в виду. Попалась мне раз пластинка с записями владимирских рожечников. Еще что-то, еще. Есть русская песня среди дископотока, есть фольклор, но как мало его, как незаметны эти пластиночки – избранные, отдельные, немногие в ливне пластинок, которые каждый день проливаются на прилавки магазинов.

Так что слова о вятском прошу рассматривать как печаль о народном, хоть и известном, да не так, как требовалось бы, особенно теперь, когда миллионы ушей заложены, точно ватой, порождением моды, эстрадной музыкой дурного, часто коммерческого свойства. Выходит, забота о расширении, об усиленной пропаганде народной песни вызвана наступлением всепоглощающей музыкальной легкости; это только контрнаступление.

Накануне шестисотлетнего (!) юбилея Вятки – Кирова по местному телевидению показывались завершающие концерты фестиваля с хорошим названием «Вятские зори», и там выступили ансамбли с не менее симпатичными названиями, к примеру «Красны девицы». Замечу, однако, кроме названий, ничего народного (уточню: почти ничего), местного, вятского, фольклорного в фестивале не было. «Красны девицы» все с теми же гитарами, все тот же всеоглушающий, рвущий уши биг-бит. Думаю, фестиваль этот мог бы быть более вятский, более народный, более адресный, тем паче что готовился он к шестисотлетию – вновь восклицаю! – старинного города. Жаль, что устроители его (в том числе и обком ВЛКСМ) не сконцентрировали свое внимание именно на этих чертах фестиваля. Однако дело сделано. Не уверен, что фестиваль и его «Красны девицы» сильно засели в мозгах зрителей. Разве что ошарашили да оглушили.

Уверен в другом: национальное, самобытное, народное обогащает эстраду, если она сама относится к себе как к подлинному искусству. Пример тут есть убеждающий и неопровержимый – белорусские «Песняры», строящие свою программу на основе белорусского фольклора. Однако Вятка пока что по части музыки ближе к усредненному, стандартизированному Западу, оказывается. Эпигонство, подражательство поветриям «из-за речки» и ширпотребу столичной эстрады – вот куда несет течение вятских исполнителей. И нам надо помочь, течение это следует подправить – умно, упирая на человеческое достоинство тех молодых ребят, которые с помощью звуковых эффектов пытаются руководить вкусами молодежи, сами этих вкусов не выработав.

Так что вятичам, вологодцам, владимирцам, нижегородцам следовало бы проводить фестивали с фольклорным уклоном, культивируя, поддерживая свое, местное, умело соединяя это свое с лучшим, что есть в мировой эстрадной культуре, с лучшим – подчеркнем это слово красной чертой два­дцать пять раз! Такой фестиваль поможет возродить забываемое народное творчество, поможет правильно ориентировать расплодившиеся, как грибы, бесчисленные эстрадные самодеятельные коллективы на вечно модное народное искусство. Народность, возрождение традиций, интерес к мелодике, выработанной веками, – вот курс возможного фестиваля.

Еще. Культпросветучилище, педагогические училища в некоторых райцентрах, училище искусств. Это адреса потенциальных союзников, рачителей, пропагандистов народной песни. Надо направить студентов в далекие деревни записать песни, которые пока живы. Нельзя ли создать в области единый центр (на общественных началах, естественно) под руководством пединститута или Дома народного творчества, который управлял бы методичным и массовым сбором фольклора. Наверное, имеет смысл создание плана, рассчитанного не на один год, – плана фольклорного «прочесывания» всей области, всех ее районов.

Наконец, надо перейти от воззвания к совести к ответственной оценке творимого местными филармонистами. Не берусь судить обо всех, иные несут много доброго, но эстрадные коллективы при Кировской филармонии тоже, точно грибком каким-то, поражены эпигонством и не интересуются народным. Эстрада не только может, но и должна иметь местный колорит, свои особенности. Я, естественно, не могу быть против включения в репертуар этих ансамблей отечественных и зарубежных шлягеров, но должно же там хотя бы… прорезаться… народное? Не могу глубоко говорить о возможностях филармонии, но судя по тому, что у нее имеются эстрадные группы, возможности эти есть, и фольклорный коллектив в рамках филармонии непременно быть должен. Круг интересов: и песни, и пляски, и рожечники, и балалаечники, впрочем, художественному руководству филармонии виднее. Мы ведь русские, у нас свое есть.

Почему же это все свое должно сдаваться на милость пришлого биг-бита и ему подобных музыкальных поветрий?

А теперь о письме Алексея Михайловича. Сто двадцать песен в деревушке, до которой от Уржума рукой подать, и бесноватые «ритмошумы» «Вятичей» в самом Уржуме. Вижу в сопоставлении двух этих фактов пример весьма грустный и очень даже небезобидный.

Небезобидность эта очевидна, когда идешь под вечерок по кировской улице. Тепло, окна распахнуты, и то в одном, то в другом – проигрыватель, изрыгающий на твою голову непритязательные (но громкие!) мелодии с текстом вот этакого образца:

Дождь пройдет, поверь,
Вновь постучится в дверь
Ласковый апрель, и тогда
Мы придем с тобою в сад,
В сад, где много лет назад
Ты впервые мне сказала «да»,
Настоящая любовь
Вечно греет нам сердца,
Не стареет никогда, никогда.
Мне разлуки не страшны,
Обещанья не нужны,
Потому что она всегда молода.

Пошлость легко можно отличить от настоящего, лишь имея вкус. А где его возьмешь, если тебя зазывают «Вятичи» с электрическими гитарами, коли тебя зовут «Возьми гитару!». Все нынче стремятся быть модными. Да только по-разному. Проще всего воспитать в себе привычку слепо заглатывать крючок моды, брать то, что взять легче всего.

«Слыхали, говорят, что на смену биг-биту приходит биг-чииз? А кто такой Джонни Стайзл, вы знаете? Как, вы разве ни разу не слышали его знаменитой, ставшей бестселлером песенки «Когда мы расходимся молча»? О-о… О чем нам с вами беседовать?!».

Успокойтесь. Нет пока еще ни Джонни Стайзла, ни его шедевра. А биг-чииз – это в переводе всего лишь «большой сыр», голландский к примеру. Но не торопитесь улыбаться. Сегодня-то это сыр, а завтра, быть может, тот же «чииз» окажется поветрием. И кто знает, какие по размерам орды кинутся в погоню за этой новинкой. С единственной целью: поспеть за модой, сохранить за собой сомнительный титул «на уровне».

Это высказывание принадлежит моему другу, рано умершему критику Феликсу Овчаренко, и очень верно отражает и суть направленности непритязательных эстрадных коллективов, и тенденции такого, к сожалению, «двигателя» нашей культуры, как погоня за модой.

Разговор о вятской песне, как видите, выходит за рамки жанра оды. Он не только о сохранении национального достояния, коим является песня, но и о борьбе с безвкусицей, пошлостью, мещанством – пусть даже это мещанство и утверждено официальным словом «репертуар».

1974-1980 гг.

Еще одно отступление

Я, конечно, не первый, кто печалится о старинной песне. И не последний. Борьба за нее идет давно, то вдруг обвиняемая в квасном патриотизме, дескать, на мир надо смотреть шире, то в несовременности вопроса, то еще в чем, и иногда выходит, будто битва-то идет из-за пустяка, из-за того, что естественно должно скончаться, не будут же выходить на отсутствующую по проекту завалинку разобщенные перегородками коммунальных удобств жители шестнадцатиэтажного блочного дома? Так что, мол, фольклору место в научных сборниках да в редких концертах отдельными номерами – как демонстрация чего-то ископаемого, если не вымершего, – вроде мамонтов, – то вымирающего.

Время идет, летит неумолимо. Безвозвратно скрылись годы, когда я был в деревушке возле Уржума, радовался первой пластинке с вятской песней, печалился, что забыли мы книгу песен, собранных и напечатанных братьями Васнецовыми. И что? С новой силой орут бездарную пошлятину разнообразные ВИА, извращая вкус молодых, а пластинок с вятскими песнями больше нет. И песни народные не увидели новых обложек. Так-то!

Скажу еще про себя. В глубине души моей есть дорогой уголок. Вечер в вятской деревне, бородатые старики и бабы и молодой кудрявый парень в телогрейке. От него попахивает бензином: тракторист. На полатях, подложив под живот красное стеганое одеяло, лежат мальчишки и девчонки. Их беспокойные головы, русые, темные, выстроились в ряд, словно горшки на шестке – все разные. На лавке у стены – старики. Один, распушив бороду, запевает. А за окном – красная луна…

Люди поют свои песни не почему-то и не для чего-то, поют просто так, для себя. А может, это просто так и есть самое главное: жизнь, часть жизни, не придуманное, не привозное, а тут и рожденное, а значит, подлинное, настоящее.

Человек тем и достоин, что тоскует по настоящему, родному, ищет без конца, а найдя, хранит в заповеданном уголке души, вспоминая, когда трудно, когда ищешь облегчения, утешения, чистоты.

Тем и жив.

1983 г.

Лиханов А. Смысл сущего : [сб. очерков] / Альберт Лиханов. – М., 1985. – С. 49-70.

К очерку добавлены фото из архива Уржумской центральной библиотеки.

 392 total views,  1 views today