… Я взялся за эти заметки по праву одного из последних очевидцев Великой Отечественной войны советского народа против немецких захватчиков 1941-1945 г.г. Мне шёл пятый год, когда она началась. Огненный вал фронта прокатился через село Боромля (Сумская обл., Украинская ССР), где прошло моё детство, четыре раза. Я видел немецких солдат и бойцов Красной Армии, только что побывавших в боях. Увиденное и услышанное мной тогда запомнилось навсегда.

Известие о нападении Германии на СССР не оставило в моей памяти никаких зарубок, хотя отдельные события, предшествующие этому, не забылись. Об одном из них весьма необычном для тех лет, скажу несколько слов. Май 1941 г. выдался жарким. В начале июня огромная толпа колхозников колхоза «Сталинская Конституция» и соседних хозяйств (в селе было 5 церквей и 6 колхозов примерно по 200 дворов в каждом) во главе со священником и голосистыми тетками-певчими с хоругвией и иконами проследовала мимо нашего двора за околицу «просить» дождя у Всевышнего. Дети увязались за взрослыми. На пашне, оставленной под пары, начался молебен. Вскоре небо заволокло хмарью, закрутил ветер и запылило… С поля детвора удирала под дождём. Лето 1941 г. расщедрилось на урожай. Его убрали до прихода оккупантов и сдали государству.

В конце августа, сужу по погоде, над нами протарахтел небольшой самолёт и сбросил листовки. Мама при этом запричитала: «Горе, немцы близко», и я впервые почувствовал, что нас ожидает какая-то напасть. В ближайшие дни вдалеке начал ворчать «гром». Иногда гремело очень сильно, завывали самолёты и тревожно гудели паровозы. Это немцы бомбили железнодорожную станцию в нескольких километрах от нас.

В то время мы квартировали в хате дядьки Семёна. Дядько жил в Харькове. Хата стояла на взгорке, на «горе», наш огород был в низине, «внизу». Мама пекла хлеб для колхозников, работающих в поле и на току. Управившись с делами, она уходила на огород. Меня и двухлетнего брата Толю оставляла в хате, на полу, между печью и подтопком. Сзади — стена, спереди — два мешка с мукой, «чтобы пули не пробили». В «укрытии» было тесно и скучно, и мы выбирались во двор «посмотреть войну». Над двором, сверкая лаком, низко проносились краснозвездные самолёты. Во время последней вылазки я вытащил из сундука бумаги, разорвал их на кусочки и под «музыку» недалёкого боя пустил по ветру. Семья осталась без документов…

Когда немцы подступили к селу, мать раздала последнюю выпечку бойцам и соседям. Кажется, в тот же день мы со своей «горы» видели, как немцы обстреливали две белокаменные церкви в центре села. Их четырёхъярусные колокольни окутывали облака пыли. «Погубят храмы», — вздыхали и крестились мать и соседка Гриценчиха. И «погубили» и не только их… Ближе к ночи на наших глазах за южной окраиной села разыгралась настоящая артиллерийская дуэль. Светящиеся стрелы снарядом пронзали вечерний свет: с запада — много и часто, с востока — редко, по одному-два снаряда. Там гудело и трещало, у нас дребезжали стёкла окон.

На ночь мы с Толей забрались в «укрытие». На этот раз от пуль нас «защищали» мешки с початками кукурузы. Ночью я проснулся, что-то было не так. Мама, орудуя рогачем, топила печь. Отсветы пламени из неё загадочно метались по стене. В полумраке на полу сидели немецкие солдаты и тихо разговаривали. Они пришли, когда мы спали. Проверили, хорошо ли завешены окна и заставили мать варить картошку. Идти к колодцу в темноте она побоялась, начерпала воды из лужи. Утром, когда мы проснулись, солдат в хате не оказалось…

Осень в том году наступила рано. Обуви у нас не было, и мы сидели дома. Иногда к нам заходили соседки поговорить-погоревать о своих червоноармейцах, весточку от которых ждать теперь не приходилось. Гадали, чем обернётся разлука и что будет с нами. Переживало и наше семейство. До оккупации мы успели получить одно письмо от старшего брата Ивана, воевавшего где-то в «Холодных краях». От женщин стало известно, что колхоз немцы не разгонят, нарежут каждой семье в поле по полгектару земли, но только под зерновые культуры. Всё должно работать на «великую Германию и её непобедимую армию». «Головой колхоза» немцы поставили И.О. Сумцова, инвалида — у него не сгибалась одна рука. Он долго не соглашался, но люди уговорили его занять эту должность. Забегая вперёд, скажу, что в 1943 г. он как пособник оккупантам был арестован и отправлен в областной центр. Но односельчане собрали подписи в его защиту, и он через два месяца оказался дома. Поздней осенью в село вернулась пара мужиков. В первые месяцы войны немцы отпускали пленных, если у них на оккупированной территории находились родственники и те приходили за ними в лагерь.

Тогда же поползли слухи, от которых замирала душа: в Харькове немцы вешали людей на столбах и деревьях, позже заговорили о машинах-душегубках.

Всех потрясло предательство: в райцентре были арестованы коммунисты, не успевшие стать партизанами. Их выследил лесник, когда они в лесу закладывали оружие в тайник. Коммунистов увезли в Ахтырку, и больше их никто не видел. Спасаясь от голода и холода, в село из городов начали возвращаться бывшие селяне. Заволновались и мы: вот-вот должен появиться Семён. Дядько прибыл с семьёй зимой и сразу дал понять, что нам надо убираться из хаты. Придирался к матери, пугал и дразнил нас. В начале марта, когда мама куда-то отлучилась, он выбросил наши вещи на улицу под дождь и выставил туда же меня и брата. Мама попыталась найти на него управу: по советским законам мы могли оставаться в хате до 1 мая. Но новая власть заявила: «Хата — приватная собственность, и хозяин может делать, что ему угодно». Вот так в пятилетнем возрасте я узнал, что такое частная собственность… Приютила нас тётя Матрёна, мамина подруга. Она жила в другом месте, и мы почувствовали себя в её хате хозяевами. Рядом находился колхозный двор, построенный вначале коллективизации. Две длинные каморы-склады для зерна, контора, каморка кладовщика и кузница-мас­терская, крытые железом. Поодаль, в бугре — большой погреб. За ним — крытые тростником конюшня, коровник, ближе к улице — телятник. Возле конторы был колодец: бетонные кольца и журавль.

Весной «новые колхозники» получили землю. Освоить свой «надел» мать в 1942 г. не смогла, за что была строго предупреждена. В 1943 г. она в поле совсем не ходила, но обошлось: немцам к тому времени стало не до реформирования коллективной собственности в частную. Солдаты по двое регулярно обходили дворы и требовали «яйки» и «млеко». Скотину и птицу люди прятали в концах огородов и кустах на лугу, куда немцы не заглядывали. Хуже было, когда обход делали фриц и полицай. Последний знал, где искать. Хотя обманывать «власть» было опасно и у нас нечего было взять, мама на время обхода покидала двор. Но тревога не оставляла нас, мы боялись потерять тёлочку Райку. Запомнилось, чтобы Райка вовремя погуляла, мама весной 1942 г. провела «операцию» по поиску быка-«подпольщика», переговорам с его хозяевами, ночными переходами туда и обратно и, конечно, с оплатой оказанной услуги.

«Новый порядок» набирал силу. До нас доходили слухи о немецких патрулях и нарядах полиции, облавах и арестах, а также о бандитах и ворах, на которых не было управы. Всех напугал расстрел двух «окруженцев-41», прижившихся в селе. Полвека спустя я узнал, как это случилось. На выполнение каких-либо работ, обычно земляных, полицаи собирали новоявленных «панов» к месту их проведения. В тот раз в числе работающих оказались два бывших красноармейца. Они вели себя шумно, заигрывали с женщинами. Одна из них невзначай ляпнула: «Ох, уж эти партизаны». Немцы не стали разбираться в чём дело. Отвели мужчин в сторону и расстреляли.

Как-то возле конторы появились полицаи: 5-6 парней с белыми повязками на рукавах и одной винтовкой на всех. Мы тотчас оказались возле них. Полицаи по очереди целились в изоляторы на телефонном столбе. Когда дело дошло до стрельбы, мать уволокла меня за руку в хату. Столб и изоляторы «пережили» оккупацию…

В начале морозов в хате «поселилась» и Райка. Нам стало не так страшно коротать долгие ночи. Телка хрустела соломой и будыльями кукурузы, шумно вздыхала и душисто….Всю зиму, изо дня в день, мы с Толей дежурили у окна, чтобы немцы не застали нас врасплох. Через проталинку в снежной шубе на стекле мы видели что творится на улице. Как только на улице появлялись немцы, мама пряталась за печку. Солдаты стучали всегда долго, иной раз били в дверь прикладами. Мы кричали: «Мамы нэма дома». Солдаты уходили, мама выбиралась из-за печки, ругала немчуру и благодарила Царицу Небесную. Несколько раз она вместе с соседками ходила на станцию, где наши самолёты разбомбили склады. Склады охранялись. Женщины ползком по снегу пробирались под проволоку и наскребали в развалинах подгоревшего зерна. Однажды их обстреляли. Мама задерживалась до глубокой ночи. Мы, сидя в темноте, скулили от страха и холода. Вернувшись, она при свете лампадки обрабатывала в ступке добычу и варила кашу. Ели её с солёными огурцами, т.к. соли у нас не было. К слову, не было и мыла, поэтому нас заедали вши.

Другие семьи жили не лучше. Но нас согревала надежда. Мы ждали, когда отелится Райка. И чудо свершилось! Возле Райки стал топтаться бычок. Мы ликовали: мама сварит молозиво! В тот день было морозно и солнечно, в хате посвет­лело. Как только мама растопила печь, звякнула щеколда. Прятаться ей было поздно — из трубы валил дым. В клубах пара в хату вошли два солдата с винтовками. Увидев корову и телка, они обрадовались, что-то говорили друг другу, смеялись, трогали бычка руками. «Наверное, колхозники», — говорила мать позже. Попросили молока. Хозяйка долго объясняла, что молока ещё нет, есть молозиво. Солдаты её поняли и ушли довольные с молозивом в котелках. Это был первый и последний «визит» немцев в наши «апартаменты», но мы запомнили его навсегда. В скором времени последовало распоряжение — всех коров привести к конторе. Немцы отберут пару из них «для нужд германской армии». Холодным серым утром мама увела Райку. Мы приуныли. Но она привела её домой и рассказала, что мы едва не лишились кормилицы. Выбор пал на нашу корову. Мать — на колени, стала объяснять, что телёнок погибнет без молока. Её не слушали. Наше счастье, среди немцев оказался один из тех солдат, что побывали у нас. Мать предупредили, корову заберут в следующий раз.

Несколько дней спустя в проталинку мы увидели обоз. Не торопясь, лошади тянули по улице сани-розвальни с сидящими в них красноармейцами. Немцы задер­жались в 10-15 км западнее села. Оттуда временами доносился глухой гул артиллерийской пальбы. Вскоре началась оттепель. Оттаяли стёкла… Мы босиком выскакивали на улицу. Там было на что посмотреть! На завалинке конторы чернел боевой пулемет.

Возле него дежурил боец в шинели. Он уходил в контору, как только над селом начинал кружить самолёт-разведчик, «рама». По самолёту не стреляли… Как фронт перевалил через нас обратно, я не запомнил. Немецкое наступление выдохлось в 30-35 км. восточнее села, где образовался южный выступ Курской дуги. Тогда же, в распутицу, у нас заночевала женщина. Она ходила по немецким тылам со справкой, разрешающей ей выход на «менку», и теперь возвращалась на свою Белгородчину. Она везла на добротных санках полмешка белой глины, которую собиралась поменять на продукты. Бездорожье заставило женщину оставить санки у нас. Она обещала вернуться за ними. Мы ждали её лет пять, но она не появилась…

Что происходило с нами с конца марта до начала лета 1943 г. я тоже не запомнил.

Солнечный день. Мы на огороде. Мама окучивает картофель. Вдруг возле конторы зарычали моторы грузовиков, затрещали мотоциклы. «Немцы», — решила мама. Я тут же вызвался «сходить в разведку», но она не разрешила. Грузовики и мотоциклы долго не задержались. В хату мы вернулись вечером. Возле конюшни стоял тупорылый грузовик, солдаты заканчивали ужин. Оттуда тянуло дымком и запахом еды. Сосед Витька, мой ровесник, пронёс мимо меня в миске что-то съестное. Я захотел последовать его примеру, но мать запретила. Днями дети играли в колхозном дворе. Иной раз подходили к солдатам. Полураздетые немцы валялись на брезенте в тени яблонь, дремали, пиликали на губных гармошках. Всегда был включён радиоприёмник. Из серовато-зелёного «ящика», закрытого со всех сторон, нам в диковинку, звучала незнакомая речь и музыка. Здесь же ребята обменивались новостями. Вот одна из них: немцы вербуют молодёжь на работу в Германию, обещают хороший заработок, жильё и питание. Две девицы с нашей улицы готовятся к отъезду. Брат одной из них рассказывает, как хорошо жить в чудесной Нимэтчини. Там яблоки растут величиной с детскую голову… Но не все принимали немецкую брехню за чистую монету, вербовка шла туго. Начались облавы. Молодёжь пряталась в оврагах и на болотах. Угодивших в облаву, уводили на станцию и там держали под охраной. Но и оттуда кое кому удавалось сбежать во время наших авианалётов. Я знал таких счастливчиков. Ребята покрепче пробирались к фронту. Слышал, были и такие, кто, прячась от немцев, увечил себя, чтобы позже не оказаться в Красной Армии. Наши игры тоже привлекали внимание солдат.

Однажды один из них бросил в траву взрыватель от гранаты — блестящую штучку. Ребята принялись отнимать её друг у друга. Побывала эта вещица и в моих руках, но кто-то ловко разжал мой кулак. Обидно мне не стало, сообразил, что «игрушка» может взорваться. Солдаты при этом смеялись, как дураки. Опасную возню прекратила тётя Галя, соседка.

Иногда к нам в хату заходила девушка — дочь хозяйки. К ней тотчас прибегал молоденький солдат. Я торчал возле них, и меня они не прогоняли. Солдат угощал меня кусочками шоколада. Кстати, разговоры об отношениях женщин с немцами не касались детских ушей. Правда, ходил слух об изнасиловании знакомой мне бабушки. Позже я видел рыжеватого паренька, отцом которого был немец. Ребята его не обижали.

До нас едва доносилось дыхание фронта. Но вдруг куда-то делись «наши» фрицы, появились другие. Участилась отправка подвод с боеприпасами к фронту. Ездовыми «назначались» старики и парни. Их сопровождали полицаи. Вернув­шись домой, ездовые рассказывали, что от линии фронта выселили жителей и туда нельзя подойти. В лесах и оврагах много техники и штабелей боеприпасов. Все понимали, назревают бои. Вскоре, действительно, на востоке рано утром застонало и загудело. Грохотало пару дней и стало затихать. Пошли разговоры: «Наши отступают». Но через некоторое время канонада, усилившись, перестала приближаться. «Наши остановились», — говорили взрослые.

Тем временем немцев стало ещё больше. Они спешно рыли на возвышениях окопы и траншеи. Автомашины и повозки ставили во дворах под деревьями.

Во дворе дядьки Пакуля разместился штаб и кухня. Оттуда к конторе протянули телефонный кабель. Жители маскировали погреба и копали во дворах окопы. Скотина гуляла по огородам, и никто против этого не возражал.

Неожиданно соседи перебрались в колхозный погреб. Мы же с мамой ушли подальше от построек, в овраг, в чащобу сливняка. Через пару недель на этом месте погибнет наш боец. Ночью в овраге тянуло сыростью, и воздух дышал трево­гой. Мимо нас на позиции часто ходили немцы. Полусонные вояки не обращали на нас внимания. И всё же отсиживаться долго в таких условиях мать не решалась, и мы вечером оказались в тесноте и духоте погреба. Мне удалось разок выглянуть из него. Высоко в черном небе, не спеша, светлячками одна за другой пролетели трассирующие пули. Наши были ещё далеко, и я до сих пор не знаю, почему немцы ночью изредка стреляли назад, с передовой-позиции в сторону основной…

На рассвете солдаты окриками выгнали нас из погреба и приказали уйти из села. За огородами огромными кострами пылали две хаты. Подпирая черные клубы дыма, в небо вздымались языки пламени. К третьей хате с огнём в руках бежал солдат… Женщины суетились молча, к ним жались дети. Сперва мама растерялась, всего две руки, а… Но она быстро нашлась и поспешила в овраг за скотиной, оставив нас одних возле погреба.

Огонь за огородами охватывал новые постройки. Нам хотелось куда-нибудь спрятаться… Мама привела корову, бычка оставила в овраге на привязи. Сразу же стало ясно — всё не унести. Не взяли ведро с чугунком и сковородкой. Напра­вились в дальний конец улицы. На ходу я попытался подцепить ногой телефонный кабель. «Хочешь, чтобы нас убили», — предупредила мама. Шли: впереди — мать с коровой на поводке, а затем я с хворостиной в руках, следом Толя, отставая всё больше и больше. Он плакал, я тоже хныкал: «Мама, не бросай Толю». Через каждую сотню метров ей пришлось привязывать корову к тыну и бежать к нему. А впереди… двор Пакуля, где полно немцев и полицаев. Обойти их невозможно. Справа гора, там могут подстрелить, слева — речка и болото. Накануне Райка побывала в этом дворе. Кто-то пригнал её туда. Мама подоспела вовремя, её собирались зарезать. Обратилась за помощью к Пакулю, тот молча отмахнулся. И всё-таки маме удалось упросить кого-то из немцев вернуть ей корову… Возле Пакуля нас остановили, но кто-то крикнул: «Эта была здесь вчера». Беда миновала ещё раз…

За околицей отпустили Райку в крайний огород. В одном из ярков услышали женские голоса и свернули туда. В яме-подкопе в бугре, где всегда брали глину для хозяйственных нужд, «поселились» две семьи. Мы разместились в глубокой вымоине на дне оврага. В овраге мы пробыли несколько тревожных дней и ночей. Днём над нами изредка пролетали самолёты, ночью — те же загадочные пули. Каждое утро мама огородами и садами уходила на поиски Райки, чтобы подоить её хотя бы на землю. Иначе могло заболеть вымя. Перевязывала бычка на новое место. Возвращалась в обед с молоком, кормила нас и угощала соседей.

Соседки ходили в село по очереди. От них стало известно, что немцы сидят на позициях, а полицаи «шарят» по дворам. Немцы подожгли колхозный двор и пять хат возле него, в т.ч. и хату, в которой мы жили. Узнали и о трагической гибели сестричек Сафроновых. Мать их и брат Лёня находились в погребе, девочки — рядом в окопчике, куда что-то угодило.

Между тем, канонада нарастала… Женщины решили возвратиться в село, отсидеться можно и в погребах. Мы покинули овраг последними. По дороге встретили тётю Матрёну, она захотела быть с нами. Увидели на бугре развороченный взрывом окопчик, где оборвалась жизнь девочек. Дверь погреба — настежь. Чернота в нём подморозила наши души. Однако идти к колхозному двору женщины не рискнули, и мы свернули в проулок к богомольным старикам Петухам, хата которых пряталась в зарослях сада. В хате было сумрачно, много икон, горела лампадка. За садом, на горе росла картошка. Мы с Толей тайком от взрослых решили отправиться за ней. Ползком и на четвереньках выбрались в поле. Земля оказалась твёрдой и не поддавалась рукам. А вокруг нас и над нами рокотало, стонало, трещало и свистело. В неярком поднебесье мерцали вспышки. Что-то мелкое сыпалось сверху и шуршало в ботве. Подстёгиваемые страхом, мы уползли обратно.

На ночь разместились в хворостяном сарайчике. До глубокой ночи небо оставалось светлым. Вдали и совсем близко гремело и сверкало как в сухую грозу. Обе Матрёны крестились и ругали себя, что не остались ночевать в хате. Кажется, нам всё-таки удалось уснуть. Утром шум боя стих, и мы вылезли из сарайчика. Верхушки бузины, в которой он прятался, были скошены осколками, словно по кустам прошлись большой косой. Нам повезло! Успели мы увидеть и красноармейцев. Рассыпавшись по косогору за речкой, они, припадая к земле, поднимались вверх, заходя в тыл немецких позиций. Что было дальше, мы не видели, не позволил обзор.

Через пару дней ребята побывали на этих позициях и не нашли там никаких «трофеев». Немцы бежали, не приняв боя. Позиции были хорошо оборудованы. Траншеи отрыты в полный рост, мы с трудом выбирались из них. В подкопах и нишах можно было посидеть и полежать…Оккупация продолжалась двадцать один месяц. До Дня Победы оставалось столько же. Фронт отодвинулся километра на три-четыре, но сразу же возле нас воцарился покой. А где-то вдалеке, за станцией, гремело днем и ночью, казалось, там стонет земля. Годы спустя узнал, в то время немцы попытались нанести танковый удар (200 танков) во фланг советских войск, обходящих Харьков с северо-запада. Контрудар провалился. Фронт покатился на запад. У нас наступила тишина. В день освобождения мама нашла корову и телка. Бычок оказался раненым в шею осколком. Утром следующего дня она отправилась «решать вопрос с бычком». Мы с братом пошли позже. На улице — ни души. Во дворе Пакуля — тоже. Кстати, «умевший жить», вроде бы и не старый, и не больной, Пакуль не воевал и не понёс никакого наказания после оккупации. Не обошли стороной воронку от авиабомбы. Из неё пахло гарью взрывчатки, на дне набиралась вода. Через сотню метров — сожженное дотла хозяйство бригадира Беляева, друга нашего Ивана. Говорили, что коммунисту Григорию Тихоновичу Беляеву отомстили бывшие куркули, переметнувшиеся к немцам. Через год он вернулся с фронта домой без ноги, возглавил колхоз и на наших глазах поднял его из руин. Через десяток лет я узнаю его в образе коммуниста Нагульного — героя книги М.А. Шолохова «Поднятая целина».

Вот и наш огород. Стеной стоит кукуруза. На обочине дороги, на колышках, две таблички, предупреждающие о минах. Возле них, под песком, что-то краснеет.

Огород соседей Азаровых на бугре, где была немецкая позиция, перепахан снаря­дами и бомбами. Ботва перемешана с землей, торчат будылья кукурузы и подсолнухов. Валяются перебитые жерди ограды, поломанные двери и ставни, снятые немцами с хат, сараев, ворот и погребов для укрепления окопов. А дальше — картина полного разора колхозного двора и хозяйств колхозников. Над черными останками развалин возвышаются прокопченные печи. Во влажном воздухе вонючий запах гари. Уцелели контора, одна кошара и каморка. Немцы подожгли их в последний момент. Вовремя подоспевшие женщины отстояли эти строения от огня. Уцелел и «панский дом» с воротами и дощатым забором. Когда-то в нём пановал настоящий пан, затем жила тетка Вера с семьей. Почему дом немцы не сожгли? — говорили разное. Одни считали, что немцы проявили к пану классовую солидарность (ворон ворону глаз не выклюет), другие утверждали, что хозяйка откупилась самогоном. Возле забора ворох бинтов с побуревшими следами крови и алюминиевая ложка. Вчера здесь был смертельно ранен красноармеец.

Через дорогу, за грушей, могильный холмик и простреленная каска на нём. У дороги — не место для могилы. Это поняли даже мы, дети. Через несколько дней бойца перехоронили на кладбище. На колхозном дворе оживленно: солдаты, женщины, дети, несколько грузовиков, много подвод. Тут мы нашли и маму. Увидели и бычка, он ещё держался на ногах. Шофёр одного грузовика разрешил мне залезть в кабину. Лобовое стекло — из двух частей: меньшая — целая, большая — в густой сетке трещин. Я пытался крутить баранку, урчал, подражал мотору, но ничего не видел впереди. Привстал с сидения: перед моим лбом зияло пулевое отверстие. «Шоферить» не захотелось… Тем временем мама сдала бычка военным, получила от них какую-то бумажку и буханку хлеба. Её поступком мы с Толей гордимся и сейчас. Назавтра утром мы были у моста, взорванного немцами. Разбитые брёвна и доски настила разбросаны на берегах речки. Из воды торчали ободранные взрывом опоры. Взрывчатка сработала не вся. Серовато-желтые осколки её и целые толовые шашки валялись повсюду. Попробовал тол на зуб и ничего не понял. Ниже моста брод и спокойно текущая вода… Так началось интересное и опасное для детей время.

В тот же день я вместе со сверстниками оказался в поле, где когда-то состо­ялся молебен. Окопов там не было. На земле, укатанной колёсами, кучи примятой соломы, две горы сверкающих на солнце гильз артиллерийских снарядов, деревянные ящики. Здесь же были брошены ручной пулемёт и противотанковое ружье с погнутым стволом. По россыпи патронных гильз определили — здесь была огневая позиция наших артиллеристов. На зависть ребятам, я нашел в соломе исправную зажигалку. От позиции до поля, где мы  с Толей пытались разжиться картошкой, рукой подать. Стало быть, картошку мы «копали» на ничейной полосе во время боя. Освоение окрестностей продолжалось, пока холод терпели босые ноги. У нас появились «трофеи»: губные гармошки, пилотки, ремни, штыки, патроны… Я мечтал найти до морозов какую-нибудь обувь. Не нашёл… Далеко мы не забирались. Ребята постарше бывали даже в заросшем лесом Зелёном яру, до которого от села 9 км. Чего только там они не увидели! Орудия, бронемашины, грузовики, легковушки и даже велосипеды. Всё это было расколошмачено в пух и прах. Наши бойцы устроили для сотен немцев, пытавшихся отсидеться в яру, настоящую мясорубку. Отвоевавшиеся мужики потом долго удивлялись, как это немцы умудрились загнать себя в такую западню.

Осенью мы получили весточку от Ивана. Оказалось, он уже отвоевался, демобилизован. Год ждал, когда нас освободят. Мы успокоились, похоронку нам не принесут.

Война долго напоминала о себе. То и дело бухали взрывы. Любопытство и глупость часто приводили к трагедиям. Через неделю после освобождения погиб 15-летний Вася Сафронов. Он неумело бросил гранату. Что-то мелкое взорвалось в руках Ивана Мыхлыка. Разбирая снаряд, чуть было не погиб Иван Залужный. Летом 1944 г. подорвался Леня Сафронов, брат погибших девочек. За пару часов до взрыва я проходил мимо двора Сафроновых. Леня возился с чем-то в сарае. Впереди меня поджидал петух-драчун, и я попытался зайти во двор, но Леня меня не пустил к себе… Ранениями и контузиями отделалось ещё несколько ребят с нашей улицы с её 38-ю дворами.

Летом 1945 г. мимо нас в сторону леса прошли три подростка. Мне очень хотелось пойти с ними! Не посмел ослушаться мать. Часа через три вдали что-то бабахнуло. В вечерних сумерках провезли на телеге растерзанные взрывом тела этих мальчишек. Дети тянулись к оружию и боеприпасам. Вот и я, совсем малец, вместе с ровесниками взорвал в кострах две противотанковые гранаты. В одной гранате не было взрывателя. Расковыряли бок, вставили минный. Вторую оставили в костре без присмотра вблизи жилья и убежали в школу.

Успокоились, когда рвануло, и не услышали ни людских криков, ни мычания скоти­ны. После школы — туда, костёр как корова языком слизала. Удивился — никакой воронки! Летом 1946 г. я нашёл кем-то выброшенные в речку немецкие винтовку, патроны и две гранаты. Гранаты оставил в воде, а винтовку спрятал в соломенной крыше хаты. Боясь отдачи при стрельбе, я только через год отправился на поиски «стрельбища». На горе меня, «шедшего в атаку с винтовкой наперевес», издалека заметили два мужика. Они подняли крик и начали обходить: один спереди, другой — сзади. Отстегнув ремень, я бросил винтовку в кусты и убежал в поле. Домой вернулся вечером. Брат доложил, что винтовку мужики подобрали, а хлопчика не догнали и не узнали… Как-то к нашему двору подбросили гранату-лимонку, но мама успела «взять её на контроль». Мы не прикоснулись к ней. Ночью гранату кто-то «увёл», но порки я не избежал. Кстати, мама воспитывала меня серьёзно: жгучей верёвкой и ставила в угол коленями на зерно. Испытывая тяготы, каких и врагу не пожелаешь, Матрёна Афанасьевна растила нас, как умела и могла. Благодаря ей, мы с братом не свернули себе головы. Дисциплина из-под палки спасла тогда не только нас.

Взрывы не прекращались, несмотря на то, что оружие и боеприпасы были собраны, как только фронт откатился на запад. Гильзы артснарядов — цветмет были куда-то отправлены немедленно. Мины и неразорвавшиеся авиабомбы обезвреживали военные на месте. Корпуса боеприпасов складывали в кучи и затем увозили. В труднодоступных местах их сваливали в вымоины оврагов и закапывали. Военкомат и милиция призывали население сдавать оружие, но его чаще выбрасывали на открытое место. Оружие «находили» другие люди и сообщали «куда следует». Подбитые танки и орудия убрали с полей летом 1944 г. специальные трофейные команды. Некогда грозную боевую технику взрывали и отправляли в переплавку. На прокопченных местах подрывов несколько лет не росла трава, затем — буйствовал бурьян…

И вот ещё о чём. Нынешние СМИ часто сообщают о поисковиках, находящих оружие и боеприпасы времён Великой Отечественной войны, «потерянные могилы» и даже не захороненные останки воинов. Как решался этот вопрос в нашем селе? Погибших хоронили, как правило, сослуживцы. Поэтому могилы встречались повсюду. Я, например, кроме той, что была под грушей, знал ещё две. В 1944 г. военкомат, сельсовет и колхозники перезахоронили бойцов, погибших в селе и вблизи него, на двух кладбищах. Вскрытие известных мне могил я не видел, но, когда мы узнали об этом, отправились посмотреть, что и как там. Ямы оказались полузасыпанными. Это нам не понравилось. Засыпать землёй бывшую могилу у нас 5-7-летних едва хватило силёнок. Другую сравнял с землёй Петя Сафронов, ему было 17 лет. Осенью 1945 г. тоже проводились мероприятия по перезахоронению. Были вскрыты могилы в полях, долинах, лесах и других местах. Во дворе колхоза «Сталинская Конституция» выкопали могилу размерами три на два метра. Рядом положили охапку сосновых веток. Холодом веяло из глубины ямы. Но через день-другой её засыпали землёй. Похороны останков состоялись в центре села, возле школы. Был многотысячный траурный митинг, играл духовой оркестр, прогремел залп прощального салюта. Всего на кладбищах и возле школы похоронено более 700 человек.

Как хоронили убитых немцев? Из рассказов старших и друзей знаю, что их похоронили после боёв в нескольких общих могилах на окраинах полей, которые позднее были распаханы. Так обошлись с незваными гостями и все считали, что так и надо. Почему в других даже густонаселённых местах до сих пор находят не захороненные останки? — рассуждать не стану. Но мне известно, сразу после оккупации и в 1945 г. сверху (Москва или Киев) были даны строгие команды на этот счёт. На местах назначались спецгруппы по захоронению и перезахоронению. На эту тему было много разговоров.

Война аукалась не только похоронами, похоронками и взрывами. Мой рассказ будет неполным, если я не напишу, как нам жилось после оккупации и окончания войны. А пришлось всем тогда очень трудно. Довоенную жизнь колхозники вспоминали как райскую. Колхозные поля были обработаны полностью в 1945 г.

В поле день и ночь урчал трактор. На время уборки появлялся прицепной комбайн. Свекловичное поле от жука-долгоносика обрабатывал самолёт. Зерно в пределах колхоза перевозили в бестарках волами. В «Заготзерно» его отправляли когда на чём: полуторке, ЗИСе, Студебеккере. Последний, правда, летом 1945 г. куда-то делся. Колхозники трудились в поле с утра до ночи. Домой с работы женщины возвращались с песнями…

Отстраивались заново. Строить было некому, нечем и не из чего. Плотничали старики и инвалиды. Стройматериал — курам на смех. Каркас собирали вроде бы из брёвен, а стены и потолки — из осиновых и липовых брёвнышек. Обшивали орешником и лозняком и обмазывали глиной. На крышу шли солома и тростник. Построенные таким образом животноводческие помещения простояли лет десять. Хаты прослужили людям лет двадцать. Вместо них были построены кирпичные дома. Им далеко было до буржуйских коттеджей, но хатами их называть стало неудобно…

В 1946 г. после засухи на трудодни перепало мало. На огородах в низине был нормальный урожай, но его хватило только до мая. От голода нас спасла Райка. Она давала летом более 20 л. молока в день. В наше «меню» попали крапива, лебеда, цветы белой акации, кисленка и конский щавель. Все ждали новины — нового урожая. Здесь следует сказать пару слов о так называемых «колосках». Тема законов о них активно использовалась во время перестройки для разгрома СССР. Яхорошо помню, как действовали эти законы у нас. К моменту созревания хлебов в полях для охраны урожая от воровства и пожаров появились объездчики верхом на лошадях. С началом уборочной страды к работающим в поле матерям потянулись дети с бидончиками воды. Объездчик в это время находился вдалеке. Обратно мы уносили немного зерна. Вскоре, однако, такие уловки не понадобились. С первого обмолота каждая семья получила, помнится, по пуду зерна. Как только уборка закончилась, на стерне можно было пасти стадо и собирать колоски, которых, между прочим, практически не было. Известен мне и случай воровства. Одна женщина украла мешок зерна. Её кто-то «заложил». Но до суда дело не дошло. У тётки было двое детей, и самогон она умела делать крепкий. Так что законы — одно, а жизнь — совсем другое. К тому же люди щадили друг друга.

Заработанные в 1947 г. зерно, сахар, арбузы и дыни развозили по дворам на телегах. Женщины-свекловоды получили от 200 до 400 кг. сахара каждая. Мама «на буряки» не ходила, но и она принесла домой несколько килограммов. Денег на трудодни начисляли мало. Нам было нечем платить налог — 800 руб. (после реформ 1947 и 1961 г. — это 80 и 8 рублей соответственно…). Кроме того, требовалось продать (или сдать) государству 400 л. молока и 80 шт. яиц. «С литрами» и «штуками» мы справлялись успешно. А с денежным налогом… В 1946-47 г.г. в счёт налога тётки из сельсовета точь-в-точь как нынешние приставы, увели с нашего двора телку. Но мир не без добрых людей. Объездчик Александр Семенович Никулин (помню его до сих пор) написал то ли в райком ВКП (б), то ли в райисполком о нашем бедственном положении. И… словно взорвалась нейтронная бомба: шума — никакого, но с нас списали недоимки и освободили навсегда от всех налогов.

Люди утверждали, что жуликоватые сельсоветчицы освобождали от налогов своих близких и за счет таких, как мы, выполняли план. Они долго обходили мать стороной…

Вместо заключения. Треть мужчин, ушедших с нашей улицы на фронт, не вернулись домой. В центре села, на месте одной из разгромленных захватчиками церквей, установлен монумент: скорбящая женщина-мать. На чугунных плитах возле него значится около семисот фамилий односельчан, защищавших и освобождавших города и села СССР и Европы и вложивших в Победу над фашизмом свою жизнь.

 В. Давиденко

Кировская искра. — 2012. — 19 июня (№ 73). — С.2-3;
21 июня (№ 74). — С. 2-3: фот.

 207 total views,  1 views today